Кордвейнер Смит - Инструментарий человечества [сборник litres]

Мерсер улыбнулся ей сквозь свое счастье.

– Конечно, можешь. Но разве не приятно…

Тут он почувствовал, как немеют губы и обмякает разум. Он был в полном сознании, но не хотел ничего делать. В этом прекрасном месте, среди этих общительных, привлекательных людей он сидел и улыбался.

Б’диккат стерилизовал свои ножи.

Мерсер задумался, сколько длится действие суперкондамина. Он перенес процедуры дромозоев без криков и движения. Нервная агония и кожный зуд были чем-то, происходящим поблизости, но не имеющим значения. Он наблюдал за своим телом с отстраненным, небрежным интересом. Госпожа Да и покрытая руками женщина остались рядом с ним. Долгое время спустя получеловек подполз к их группке на своих мощных руках. Сонно, дружелюбно моргнул и вернулся в расслабленный ступор, из которого вышел. Однажды Мерсер увидел, как восходит солнце, на секунду прикрыл глаза, а когда снова открыл их, над ним сияли звезды. Время лишилось смысла. Дромозои кормили его своим таинственным способом; наркотик отменил потребность тела в цикличности.

Наконец он ощутил, как возвращается внутренняя боль.

Боль осталась прежней; он сам изменился.

Он знал все события, которые могли произойти на Шайол. Хорошо помнил их по периоду счастья. Прежде он их замечал – а теперь чувствовал.

Он попытался спросить госпожу Да, как долго на них действовал наркотик и сколько придется ждать новой дозы. Она улыбнулась ему с доброжелательной, отстраненной радостью; очевидно, ее многочисленные торсы, вытянувшиеся на земле, обладали способностью дольше сохранять наркотик. Она желала ему добра, но была неспособна говорить.

Получеловек лежал на земле, артерии красиво пульсировали за полупрозрачной пленкой, защищавшей его брюшную полость.

Мерсер стиснул плечо получеловека.

Тот проснулся, узнал Мерсера и одарил его довольной, сонной улыбкой.

– «Утро доброе тебе, мальчик мой». Это из пьесы. Ты когда-нибудь видел пьесу?

– Ты имеешь в виду карточную игру?

– Нет, – ответил получеловек, – что-то вроде зрительной машины, в которой сцены исполняют настоящие люди.

– Я никогда такого не видел, но… – начал Мерсер.

– Но ты хотел спросить, когда вернется Б’диккат с иглой.

– Да, – подтвердил Мерсер, немного стыдясь своей откровенности.

– Скоро, – сказал получеловек. – Вот почему я вспомнил пьесы. Мы все знаем, что должно произойти, и знаем, когда это произойдет. Знаем, как поступят манекены, – он обвел рукой холмики, в которых спали люди без мозга, – и знаем, что спросят новые люди. Но никогда не знаем, сколько продлится сцена.

– Что такое «сцена»? – спросил Мерсер. – Название иглы?

Получеловек рассмеялся почти искренне.

– Нет, нет, нет. У тебя на уме одни удовольствия. Сцена – это часть пьесы. Я хочу сказать, что мы знаем порядок событий, но у нас нет часов, и никто не заботится считать дни или вести календарь, а времена года здесь не выражены, и потому никто не знает, сколько длится то или иное событие. Боль кажется краткой, а наслаждение – долгим. Я склонен считать, что и то и другое занимает около двух земных недель.

В прежней жизни Мерсер не был начитанным и не знал, что такое «земная неделя», но больше он от получеловека ничего не добился. Получеловек получил дромозойный имплантат, покраснел и бессмысленно крикнул Мерсеру:

– Вытащи его из меня, идиот! Вытащи!

На глазах у беспомощного Мерсера он перекатился на бок, повернувшись к Мерсеру грязной розовой спиной, и хрипло, тихо заплакал.

Сам Мерсер не мог сказать, сколько прошло времени, прежде чем вернулся Б’диккат. Может, несколько дней. А может, несколько месяцев.

Б’диккат снова расхаживал среди них, подобно отцу; они снова толпились вокруг, подобно детям. На этот раз Б’диккат довольно улыбнулся при виде маленькой головы, выросшей на бедре Мерсера, – головы спящего ребенка, покрытой светлыми волосами, с изящными бровями над сомкнутыми веками. Мерсер получил благословенный укол.

Когда Б’диккат отрезал голову с бедра Мерсера, тот почувствовал, как хрустит под ножом хрящ, которым голова крепилась к его телу. Увидел, как сморщилось детское лицо. Ощутил далекую, холодную вспышку не имевшей значения боли, когда Б’диккат обработал рану едким антисептиком, который мгновенно остановил кровотечение.

В следующий раз у него из груди выросли две ноги.

Потом очередная голова, рядом с его собственной.

Или это было после туловища и ног – от пояса до кончиков пальцев – маленькой девочки, которые выросли у него на боку?

Он забыл порядок.

Он не считал времени.

Госпожа Да часто ему улыбалась, но в этом месте не было любви. Она лишилась своих лишних торсов. В периоды между уродствами она была красивой, статной женщиной, но самой приятной частью их отношений был ее шепот. Тысячи раз она шептала ему, с улыбкой и надеждой: «Люди не живут вечно».

Она находила в этом большое утешение, хотя Мерсер не видел в ее словах смысла.

Так события шли своей чередой, облик жертв менялся, прибывали новые. Иногда Б’диккат грузил новичков, чьи тела с выжженным мозгом спали вечным сном, на наземную тележку, чтобы отвезти в другое стадо. Тела бились и стонали без слов, когда их жалили дромозои.

В конце концов, Мерсеру удалось проследовать за Б’диккатом до двери хижины. Чтобы совершить это, ему пришлось бороться с суперкондаминовым счастьем. Только воспоминания о былой боли, потрясении и растерянности убедили его, что если не задать Б’диккату вопрос, когда он, Мерсер, счастлив, то в минуту нужды у него не окажется ответа. Сражаясь с удовольствием, он попросил Б’дикката проверить записи и сказать, сколько Мерсер здесь пробыл.

Б’диккат неохотно согласился, но не вышел на улицу. Он говорил с Мерсером через систему общественного оповещения, и его громогласный голос разносился над пустой равниной, так, что розовое стадо говорящих людей слабо шевелилось в своей радости и гадало, что им хочет сообщить друг Б’диккат. Его слова они сочли чрезвычайно мудрыми, хотя и не поняли их, поскольку это был всего лишь период времени, проведенный Мерсером на Шайол:

– В стандартных единицах… восемьдесят четыре года, семь месяцев, три дня, два часа и одиннадцать с половиной минут. Удачи, приятель.

Мерсер отвернулся.

Тайный уголок его сознания, оставшийся здравым, невзирая на счастье и боль, гадал, что заставляло человека-быка сидеть на Шайол? Что делало его счастливым без суперкондамина? Был ли Б’диккат фанатично предан своему долгу – или надеялся однажды вернуться на родную планету, к семейству маленьких коровьих людей, похожих на него самого? Вопреки своему счастью Мерсер всплакнул о загадочной судьбе Б’дикката. Со своей собственной судьбой он смирился.