Кордвейнер Смит - Инструментарий человечества [сборник litres]

Он вспомнил, как в последний раз ел – настоящие яйца с настоящей сковородки. Дромозои поддерживали в нем жизнь, но каким образом, он не знал.

Мерсер поплелся обратно к стаду. Госпожа Да, обнаженная на пыльной равнине, приветливо махнула ему рукой и жестом пригласила сесть рядом с ней. Их окружали квадратные мили незанятого пространства, но он оценил доброту ее порыва.

Шли годы – если это были годы. Земля Шайол не менялась.

Иногда до стада людей доносилось слабое бульканье гейзеров; те, кто мог говорить, утверждали, что это дышит капитан Альварез. День сменял ночь, но не было смены ни времен года, ни поколений людей, ни урожаев. Время замерло, и удовольствие настолько переплелось с потрясениями и болью от укусов дромозоев, что слова госпожи Да обрели смутный смысл.

Люди не живут вечно.

Ее утверждение было надеждой, а не истиной, в которую они могли поверить. Им не хватало мудрости, чтобы следить за движением звезд, обмениваться именами, создавать из личного опыта общее знание. Эти люди не мечтали о бегстве. Они видели старомодные химические ракеты, взлетавшие с поля за хижиной Б’дикката, но не строили планов о том, чтобы спрятаться среди замороженного урожая видоизмененной плоти.

Давным-давно какой-то заключенный, не из числа тех, что находились здесь сейчас, попытался написать письмо. Он писал на камне. Мерсер, как и некоторые другие, прочел это письмо, но никто не знал автора. Да никому и не было до него дела.

Выцарапанное на камне письмо было посланием домой. Первые строки по-прежнему можно было разобрать: «Когда-то, как и ты, в конце дня я выходил в окно и позволял ветрам мягко нести меня к моему жилищу. Когда-то, как и у тебя, у меня была одна голова и две руки с десятью пальцами. Передняя часть моей головы называлась лицом, и с его помощью я мог говорить. Теперь я могу лишь писать – и лишь когда избавляюсь от боли. Когда-то, как и ты, я ел пищу, пил жидкость, обладал именем. Я не помню имени, которым обладал. Ты, кто читает это письмо, ты можешь встать. Я не могу даже этого. Я только жду огней, которые обеспечат меня пищей, молекула за молекулой, а потом извлекут ее. Не думай, что я несу наказание. Это место – не кара. Это нечто иное».

Члены розового стада так и не смогли решить, что значит «нечто иное».

Любопытство в них давным-давно умерло.

Потом настал день маленьких людей.

Это было время – не час и не год, что-то среднее, – когда госпожа Да и Мерсер сидели, онемев от счастья, исполненные суперкондаминовой радости. Им нечего было сказать друг другу: наркотик говорил за них.

Неприятный рев, донесшийся из хижины Б’дикката, заставил их слабо пошевелиться.

Эти двое, вместе с парой других, посмотрели на колонку системы общественного оповещения.

Госпожа Да заставила себя заговорить, хотя это дело было слишком ничтожным для слов.

– Я полагаю, – сказала она, – что когда-то это называли боевой тревогой.

И они погрузились обратно в свое блаженство.

К ним подполз мужчина с двумя рудиментарными головами, росшими рядом с его собственной. Все три головы казались очень счастливыми, и Мерсер решил, что с его стороны очень мило предстать перед ними в столь эксцентричном обличье. В пульсирующем сиянии суперкондамина Мерсер пожалел, что не воспользовался возможностью, когда его разум был ясным, и не спросил, кем был этот мужчина прежде. Тот сам ответил на этот вопрос. Усилием воли заставив веки подняться, он отдал госпоже Да и Мерсеру ленивую пародию на воинскую честь и представился:

– Суздаль, мадам и сэр, бывший капитан крейсера. Объявлена тревога. Хочу доложить, что я… я… я не вполне готов к битве.

И он уснул.

Мягкий, но безапелляционный голос госпожи Да заставил его глаза вновь открыться.

– Капитан, почему здесь объявили тревогу? Зачем вы к нам пришли?

– Вы, мадам, и этот господин с ушами кажетесь достойнейшими представителями нашей группы. Я подумал, у вас будут приказы.

Мерсер огляделся в поисках господина с ушами. Им оказался он сам. Тогда его лицо было почти полностью скрыто порослью новеньких ушек, но он не обращал на них внимания, разве что ожидал, что Б’диккат в должный срок срежет их, и дромозои наградят его чем-то иным.

Доносившийся из хижины шум достиг пронзительной оглушительности.

Многие члены стада зашевелились.

Некоторые открыли глаза, огляделись, пробормотали: «Это шум», – и вернулись к счастливым суперкондаминовым грезам.

Дверь хижины распахнулась.

Б’диккат выбежал наружу без своего костюма . Они никогда не видели его снаружи без защитного металлического костюма.

Б’диккат кинулся к ним, безумно огляделся, узнал госпожу Да и Мерсера, подхватил обоих, зажал под мышками и побежал обратно к хижине. Швырнул людей через двойную дверь. Они приземлились с кошмарным грохотом и развеселились от силы удара. Затем соскользнули по наклонному полу в комнату. Несколько секунд спустя появился Б’диккат.

– Вы люди – или были ими, – рявкнул он. – Вы понимаете людей. Я лишь подчиняюсь им. Но этому я подчиняться не стану. Взгляните!

На полу лежали четыре прекрасных человеческих ребенка. Двое младших, судя по всему, были близнецами лет двух. Двое старших – девочкой лет пяти и мальчиком лет семи. У всех были запавшие веки. У всех виднелись тонкие красные линии на висках, а сбритые волосы показывали, как был удален мозг.

Не обращая внимания на опасность дромозоев, Б’диккат стоял рядом с госпожой Да и Мерсером и кричал:

– Вы настоящие люди! Я – всего лишь корова. Я исполняю свой долг. Но это в него не входит. Это дети .

Уцелевшие мудрые уголки разума Мерсера испытали шок и неверие. Было трудно не упустить это чувство, ведь суперкондамин накатывал на сознание подобно гигантскому приливу, заставляя все казаться милым. Передний план разума, напоенный наркотиком, сказал: Как приятно, что среди нас появятся дети! Но уцелевшие глубины разума, хранившие честь, о которой он ведал, прежде чем попал на Шайол, прошептали: Это преступление хуже всех тех, что совершили мы! И его совершила Империя.

– Что ты сделал? – спросила госпожа Да. – Что можем сделать мы?

– Я попытался связаться со спутником. Поняв, о чем я толкую, они отключились. Ведь я не человек. Главный врач велел мне делать свою работу.

– Доктор Вомакт? – спросил Мерсер.

– Вомакт? – удивился Б’диккат. – Он умер сто лет назад от старости. Нет, связь разорвал новый доктор. У меня нет человеческих чувств, но я родился на Земле, и во мне течет земная кровь. У меня есть эмоции. Простые коровьи эмоции! Этого я допустить не могу.

– Что вы сделали?

Б’диккат поднял глаза к окну. Огромное лицо светилось целеустремленностью, которая, даже без наркотика, вызывавшего у людей любовь к нему, делала его похожим на отца этого мира – ответственного, достойного, бескорыстного.