Владимир Обручев - Сочинения в трех томах. Том второй

— И оставил записку: «Теперь меня не найдете, не ищите!» — вспомнил штейгер.

— И не нашли бы никогда, если бы Василию Михайловичу не пришло в голову сюда забраться! — сказал Репиков. — Какое местечко выбрал себе! Так бы и остался в ледяной могиле до второго пришествия. Ведь еще несколько лет, и весь квершлаг заплыл бы льдом.

Постепенно освободили и туловище, одетое в рудничную брезентовую куртку, и прижатую к нему руку, на пальце которой был перстень с бирюзой, известный служащим, знавшим маркшейдера. Так как сомнений в личности мертвеца не было, то лицо не стали освобождать от льда, а отделили труп от почвы, чтобы вынести его из рудника.

Тихо теплились свечи в руках людей, обступивших неподвижное тело товарища, покончившего свою жизнь таким необычным образом. Сверху, сзади и с боков нависали ледяные массы молочно-белого цвета, с странными выпуклостями и натеками, отражавшими пламя свечей. Легко клубился пар от дыхания. На ледяном ложе лежал мертвец, лицо которого представляло страшную ледяную маску.

— Поднимайте! — сказал наконец Репиков, надевая шапку.

Тащить труп, тяжелый и твердый, как толстое бревно, было очень трудно; откинутая и застывшая рука мешала в узких проходах старых работ; по подъемам труп пришлось спускать на веревке. Вообще, бились не меньше часа, прежде чем вытащили его кратчайшим путем через шахту на земную поверхность, где ждала уже телега.

В больнице мертвеца оттаяли и убедились, что это действительно маркшейдер. В правом виске была рана, но в ледяной могиле труп совершенно сохранился; он лежал на больничной койке, словно заснувший спокойным сном после тяжелой рудничной работы. В руке, сжатой в кулак, на груди, оказалась записка.

«Если, паче чаяния, вы меня найдете и извлечете из ледяной могилы, которую я себе выбрал как место вечного упокоения, то прошу похоронить меня не на кладбище, а, как самоубийцу, в старом шурфе на вершине рудничной горы, откуда видны все окрестности, мои любимые синие горные дали. На кресте напишите: «Маркшейдер рудника «Убогого» Григорий Ефимович Кузьмин, 38 лет от роду, поставил последнюю точку 18 сентября 1908 г. Мертвые сраму не имут».

Но Бубнов восстал против того, чтобы хоронить маркшейдера на рудничной горе, считая это плохим предзнаменован ием.

— Рудник еще не мертв, — заявил он. — В выработках будут ходить люди, а мертвец над их головами будет внушать им суеверные мысли. Если не на кладбище, похороним его на вершине нашей горы, над станом, откуда тоже все окрестности и горные дали видны.

Так и сделали. В сопровождении небольшой кучки людей, оставшейся еще на руднике, повезли тело Кузьмина по рудовозной дороге на перевал, а потом на руках унесли на вершину горы. Поставленный на могиле большой крест был ясно виден из стана.

Через два часа после похорон и прощального обеда, устроенного штейгером, с «Убогого» рудника уехал Репиков с дочерью, а на следующее утро Михаил Петрович с последним конторщиком. Им всем было очень тяжело расставаться с рудником. Только Лидия Николаевна была довольна: ее отец ехал в Петербург подвести все расчеты с хозяином, и она надеялась поступить наконец на курсы, а отца пристроить на службу в столичной конторе какого-нибудь золотопромышленного дела.

Когда колокольчики тройки, унесшей Репикова с дочерью, замолкли вдали, Бубнов, провожавший их верхом до первого брода, поехал прямо на рудник. Оставив лошадь у конторки, он поднялся по тропе на вершину рудничной горы. Выдался чудный день половины октября, какие часто бывают осенью в этой солнечной стране за Яблоновым хребтом. Солнце уже сильно спустилось к западу, и бледно-голубое небо пылало желтым огнем. Со всех сторон волнами тянулись горные хребты, взъерошенные желтыми рощами мелких лиственниц и берез, словно гривы косматых саврасых забайкальских лошадок. Они уходили один за другим до самого горизонта, без конца, без числа. Между ними на западе, словно в глубокой яме, протекал Конгорок и виднелся стан соседнего прииска, над которым столбами прямо вверх в спокойном воздухе поднимался дым. Серели старые разрезы и отвалы, блестела серебром вода в пруде. По временам оттуда доносились лай собак и ржание лошадей.

Немного правее, на самом горизонте, километрах в ста или больше, позади таких же волнистых грив поднималась более высокая горная града, за которой лежала долина Ингоды. Эти горы тянулись длинной цепью плоских горбов, покрытых щетиной леса и уже одетых в зимний саван; свежие снега ярко блестели под лучами низкого солнца. Самый высокий горб, голец Сохондо, поднимался широкой и плоской вершиной выше лесов, и снега лежали на нем сплошной девственной пеленой, не прерываемой никакими пятнами.

Штейгер залюбовался этой снежной цепью. Не спуская глаз с Сохондо, он мечтал:

— Там, на этих высоких вершинах, уже зима. Там уже все заснуло и успокоилось до весны, и только ветры да солнце гуляют по бесконечным белым полям. Простор, чистота! Эх, взлететь бы туда птицей, покружиться над снегами, подышать легким морозным воздухом, пронестись стрелой, чуть касаясь гребней белых волн!

Как тянет к себе и манит эта даль! Хочется знать, что за этими снежными горами. Наверно, опять горы и долины, реки и леса, простор бесконечный, благодатный! Лик природы, не оскверненный истребителем — человеком!

А я тут прикован, сам себя приковал к руднику, словно крот к своей кротовине.

Я арендовал этот рудник наперекор мнению всех, Николая Константиновича, мудрых экспертов. Я верю в него. Я верю, что жила меня не обманет. Она скрылась, спряталась от хищников, которым нужно только вырвать жадными руками желтое золото из ее белого тела, вырвать и растратить на роскошь, пьянство и разврат. Но мне, мне одному она опять откроется, я найду ее потерянную часть, потому что я буду искать ее не ради золота, а ради интереса, потому что я люблю это дело.

Они думают: вот дурак Василий Михайлович, захотел закопать свои скудные сбережения, надел себе петлю на шею, растратит свои силы на это безнадежное дело и в конце концов уйдет с «Убогого» рудника нищим, с палочкой в руках, с проклятием на устах, с долгами на шее.

Нет, нет!

Бубнов вскочил с камня, на котором сидел, выпрямился во весь рост и поднял правую руку к небу, словно для присяги. Его глаза блестели, и голова была гордо поднята.

— Нет, я верю, что много золота лежит еще в этой горе под моими ногами, и я найду его, сумею найти! Не торопясь, шаг за шагом, упорным трудом и знанием. Год-другой пройдет, может быть, но я обнаружу, куда скрылась жила, и он отдаст мне свое золото за то, что я люблю и не потерял веры в ее богатство, как другие.

И когда я найду этот клад, скрытый глубоко в горе, я куплю рудник у Мишурина и дам ему новое имя: не «Убогим» будет он, а «Удалым».