Андрей Максимов - Самоубийство Земли [Повести и рассказы]

Матрешина вскрикнула и прижалась к Петрушину.

Собакин-маленький уронил сначала протокол, потом карандаш, потом себя и, открыв рот, следил за происходящим из-под стола. Рядом с ним лежал Собакин-большой.

Тень немного полежала и стала медленно отползать.

И тут все поняли, что это — Клоунов.

Клоунов дополз до стенки, сел и оказалось, что он дрожит — мелко-мелко.

— Рассаживайтесь, друзья, рассаживайтесь, — Медведкин снова пригласил всех к столу. — Что с тобой, друг Клоунов?

Клоунов продолжал дрожать так мелко, будто непременно хотел заставить трепыхаться каждую, даже самую маленькую часть своего не очень большого тела. К тому же, из него начали вырываться странные, живущие абсолютно самостоятельной жизнью, слова:

— Друзья… Все… Мы… Вместе… Какое счастье… Общее дело… Справедливость… Испугался я… Шел… Испугался… Хотя, конечно… Общее дело… Справедливость… Великая Страна… Испугался… Все… Вместе…

Крокодилин подошел к Клоунову, внимательно поглядел на него и неожиданно громко крикнул:

— Молчать!

Это простое слово возымело волшебное действие: Клоунов не только замолк, но даже и дрожать перестал.

Крокодилин оглядел всех победно и крикнул еще громче:

— Говорить!

— А чего говорить-то? — внятно и четко спросил Клоунов.

Крокодилин засмеялся — видимо, каким-то своим мыслям — и снова уселся к столу.

— Хотелось бы, чтобы друг Клоунов объяснил присутствующим друзьям свой необычный визит, — снова взял бразды правления в руки Медведкин.

Петрушин положил голову на плечо Матрешиной и закрыл глаза.

— Испугался я, — промямлил Клоунов. — Вот шел по темным улицам. Шел себе. И вдруг подумал… Как подумал! Как представил! И испугался… До того испугался, что побежал…

— Что подумал? Что представил? Чего испугался, друг? — Доверительно спросил Собакин-большой.

— Не знаю… — вздохнул Клоунов. — Подумал и испугался. Но очень сильно.

Все посмотрели на Клоунова с жалостью, поняв вдруг, что на его месте мог оказаться каждый.

— Значит друг Клоунов так струхнул, что окно с дверью перепутал? — Медведкин усмехнулся, приглашая всех усмехнуться вместе с ним.

На этот раз его предложение поддержки не получило.

— Чего пристали? — не открывая глаз, произнес Петрушин. — Сдрейфил друг, со всяким может случиться. Давайте решим, чего там у нас еще не решено и пойдем по домам.

— Поддерживаю предыдущего оратора, — сказал Пупсов.

Медведкин окинул всех сочувственным взглядом, явственно давая понять, что подобный взгляд может принадлежать лишь тому, кто знает нечто такое, о чем остальные едва ли даже догадываются, и произнес:

— Тут кое-кто думает, что я спрашиваю зря. Что мне, может быть, делать нечего и потому я только спрашиваю. Но это ведь не так, друзья. Всем ведь хорошо известно: я не задаю вопросов понапрасну. Я считаю, и в этом, если угодно, состоит моя позиция, что, коль скоро друг Клоунов так здорово умеет лазить и высоты совершенно не боится — значит и быть ему тем героем, который доберется в исторический момент до выключателя и осветит нашу печальную жизнь ярким светом будущего! Есть другие предложения? Если нет — предлагаю голосовать. Кто за?

Все — кроме Пупсова и Петрушина — подняли руки вверх. Даже Клоунов поднял. По привычке.

— Друг Пупсов! — гаркнул Медведкин. — А ты что же?

— Мне бы хотелось сказать, — сказал Пупсов и открыл глаза.

— А вот этого как раз не надо, — перебил его Медведкин. — Сейчас не нужны слова. Нужно конкретно голосовать.

— Ну тогда я — за! — Пупсов поднял руку.

— Единогласно. — Это слово Медведкин произнес так, будто предлагал всем присутствующим деликатес.

— Нет, не единогласно, — Петрушин встал.

Он терпеть не мог произносить речи, и не только потому, что не любил находиться в центре внимания, но — главное — потому, что считал: когда собирается много плюшевых — то есть, больше двух — им нельзя ничего ни объяснить, ни втолковать, и от того речи — любые — штука в принципе бессмысленная.

А когда говорить все же приходилось, голос Петрушина дрожал и впечатление было такое, будто говорит он самое свое последнее слово:

— Вы понимаете… Дело в том… Конечно, можно любые решения принимать, самые невероятные, самые безумные… Может быть, я чего-то не понимаю — другие понимают. Дело не в этом. Я что хочу сказать? Может быть, спросить сначала Клоунова — хочет ли он быть героем? А то вдруг с этим восстанием что-нибудь не так получится? Или — вообще… Разве можно посылать плюшевого на смерть, даже не спросив: а хочет ли он умирать за нас? Кто дал нам такое право, друзья?

Петрушин замолчал, помялся немного в поисках еще каких-то слов, но, видимо, не нашел их и сел.

— У вас — все? — спросил Медведкин. — Хорошо. Будем считать, что проголосовали при одном воздержавшемся. — Улыбка счастья озарила его лицо. — Трижды вспыхнет Великий Свет. Это друг Клоунов трижды зажжет его и трижды потушит. Трижды! И это будет сигналом. — Он снова помрачнел. — А если еще кого-нибудь интересует, откуда у нас право на все, тем скажу так: великое право вершить историю дало нам время. Наше непростое время, которое требует от каждого из нас сами знаете чего.

— А потом как начнем всех крушить! — вскочил Зайцев.

— Это предложение мы обсудим позже, — Медведкин явно хотел заканчивать тайное заседание. — Напоминаю, друзья: расходимся по одному и в разные стороны.

У двери Клоунов задержал Петрушина:

— Спасибо, конечно. Только зря ты так… Кому-то ведь надо в герои? Пусть я — что ж делать?

Петрушин ничего не ответил. И Матрешину провожать домой не стал, мотивируя это тем, что расходиться приказали в разные стороны.

А направился Петрушин к собственному дому, чтобы побыстрей лечь в постель и уснуть. В последнее время он очень полюбил сон за непредсказуемость. Потому как это только мысли из жизни приходят, а сны приходят неизвестно откуда, и от них вполне можно ожидать чего-нибудь хорошего.

Безрукий проводил доносчика до двери Дворца — он всегда так делал — и подумал: «Что ж они все дураки-то такие, а? Даже неинтересно… Три раза зажжется — три раза погаснет… А самого большого дурачка героем хотят сделать! Не потянет он! Надоело все! Кончить бы это все одним махом… Кончить, конечно, дело нехитрое. А вот что начать? Как бы понять: что же надо начать, если это все кончить?»

В провале окна нагло брезжило утро.

Великая Страна начинала просыпаться.

Петрушин положил руки на стол и оглянулся.

На его кровати лежала Она. Она пришла к нему. Она осталась с ним. И самое удивительное: это был не мираж, не иллюзия, и не мечта даже. Она пришла к нему. Она осталась с ним.

Ее худая рука свесилась с постели, одеяло сползло и обнажилась тонкая шея.