Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

— Я пришел, как вы назначили, ровно в полдень, — сказал он.

Стук деревянной ноги позади прервался. Повязка остановилась в воздухе.

— Я так торопилась, — сказала Мария. — Предложите мне руку.

Мимо склепа за оградой проехала, мягко приминая колесами пыль, повозка. В ней в беспорядке были навалены поверх сухой травы апельсины. Они были неподвижны. Волновалась коричневая спина мула. Из разоренной стены склепа вылетела ласточка. Хромой и его товарищ уже были по ту сторону ручья. Повозка въехала на мост. Апельсины запрыгали.

— Вот вам моя рука, — сказал Путешественник. — Давайте погуляем среди могил. О чем вы хотели расспросить меня сегодня?

Он родился на одном из тысяч островов, которые как пшеничные зерна рассеяны по поверхности моря на восток от Тенара. Остров был похож на подкову — плоская изогнутая гора, стены которой отвесно обрываются в воду. Пятьсот ступеней, вырубленных в камне, вели от маленькой пристани наверх, где белели стены низеньких домов, похожих на каменные ящики, да торчали, как рыбьи зубы, шпили четырех церквушек. Узенькие извилистые тесные улочки, такие тесные, что два навьюченных мула, встретившись, не могли разойтись. Сразу за последним каменным забором — зеленое поле. Но на самом деле это было не поле, а виноградники, вся вершина горы — от обрыва до обрыва — голубые пыльные листья на скрюченных, как старческие пальцы, коричневых лозах. Лежащие на дорогах камни — красные и черные, обожженные неведомым, должно быть упавшим с неба, огнем, а пыль — светло-серая, текучая и жирная на ощупь. Она была чудовищно плодородна. Круглый год в безоблачном небе, скрываясь только на короткие ночные часы, сверкало солнце. Рано утром, едва его лучи достигали глубины бухты, с ее поверхности начинали подниматься густые облака. Извиваясь белыми змеями, они поднимались вверх по утесам к плоской вершине горы и там каплями оседали на листьях виноградных лоз. Так попадала сюда живительная влага, без которой ничто не могло бы расти на этой безводной почве.

Этот странный остров, необычные его краски и то, то отсюда можно было смотреть на мир сверху, видя море и окружающие острова без тайн, сделали его художником...

Арбуз лежал на чистой тряпке на полу рядом мольбертом. Он присел на корточки и, отстегнув от пояса короткий нож, провел им по черно-зеленой узорчатой корке. Опережая лезвие, арбуз расселся, корка, скрипнув, разошлась, арбуз, ало блеснув, развалился.

— Никак не могу привыкнуть к вашей воде, — извиняясь, сказал художник, — мне все время кажется, что она скрипит на зубах. На севере в Кастилии вода незаметна, как воздух.

— Очень странно, — сказала Мария, — вчера я была на кладбище и снова видела лошадь, ту самую, что летела тогда по воздуху.

— Повторяю, я знал человека, который мог силой убеждения подняться над полом на локоть. Такие чудеса неоднократно описаны в Священном писании. Как вы снова попали на кладбище?

— Гуляла. Понимаете, она стоит у меня перед глазами: пролетела шагов десять, потом опустилась на землю и побежала. Мне даже показалось, что от ее шкуры шел дым.

— Велики чудеса твои, господи, — пробормотал художник. — Девушке не пристало ходить на кладбище, даже днем. Вы были там не одна?

Мария не ответила. Художник обиженно бросил обгрызенную корку в угол и, макнув кончик кисти в кармин, тронул цветок, нарисованный в углу холста.

— А я вчера снова вышел за городские ворота и опять до темноты смотрел на закат. Для того, чтобы писать днем ваши пейзажи, достаточно двух цветов — желтого и голубого. Самое прекрасное время — вечер. Прежде чем налиться тьмой, небо становится зеленым... Кто-то стучит в калитку, должно быть, пришел ваш отец.

— Это бренчит щеколдой нищий, в городе развелось слишком много нищих, — она вспомнила хромого и зябко передернула плечами. — Вы сегодня так долго пишете меня. Я устала.

— Раньше вы не замечали времени, — художник печально усмехнулся, — часы у мольберта пролетали незаметно. Картина вас больше не интересует. Как вы отважились пойти со мной тогда ночью? Что толкнуло вас, любопытно? Жестокость, свойственная юности?

— Вы забываетесь.

Он замолчал. В углу патио запела цикада, она оборвала скрип так же неожиданно, как начала. Тогда художник отошел в сторону и, оглядев оттуда картину, сказал:

— Что-то не так... Чего-то нет... Этот дворик... Вы плохо вяжетесь с ним. Вас что-то гнетет. Пойдете еще раз на кладбище, возьмите меня с собой... Лошадь?.. Это знамение. В ее полете должно быть что-то грозное.

Слуга пронес через дворик ковригу хлеба, близился час трапезы, с кухни потянуло дымком, загремели ножи.

— Это отец настаивал на дворике, — устало сказала Мария, — я поговорю с ним. Он очень любит наш дом.

Прошел еще один слуга, он нес охапку сосновых веток для очага. Вновь пронзительно запела цикада. Художнику показалось, что стена дома, как арбуз, со скрипом, разделяется. Открылись холмы, под ногами засновали ящерицы, степь, рыжая как ослиная шкура, вытянулась до горизонта. На ее краю голубел город, по которому ездили люди в разноцветных экипажах. В экипажи не был запряжен никто. Это было видение. Город исчез.

Из нашего дома я слышала, как нарастает шум на набережной. Я никогда не предполагала, что он может так волновать, — в плавание снаряжалась целая флотилия. Всю неделю отец приходил оттуда с горящими глазами и рассказывал, как это происходит. Центральную стенку, говорил он, очистили от рыбаков и купцов и поставили у нее три каравеллы. Восхищенный, он подробно до мелочей перечислял мне все, что грузили на них. Как катили бочки с солониной, тащили клетки с курами, несли запечатанные кувшины с вином и мешки сухарей. Тут же на причале, зная, что никто не отпустит матросов в город поесть, шныряли продавцы жареного мяса и суетились продавцы сладостей. На корабли заводили по сходням лошадей, лошади шли, осторожно переставляя ноги, тех, что уже были на палубе, подвешивали, говорил отец. Они висели, черпая копытами и недоуменно глядя по сторонам печальными глазами. Потом начали грузить солдат. Шли стрелки с мушкетами и алебардами, благородные идальго в кирасах и шлемах, со шпагами на перевязи. Черные монахи пронесли походные алтари, чтобы каждый раз после открытия нового острова вознести на его берегу молитву милосердному Господу. Проволокли пушки, мешки с порохом, пронесли ящики с каменными ядрами.

Теперь это все увидела и я. Закрывая лицо, я прошла мимо галдящих продавцов, миновала солдат и только у самого корабля укоротила шаг.

Путешественник был здесь на пристани, он стоял у мешка с порохом и пересыпал его с ладони на ладонь, очевидно, стараясь понять — не подмочен ли он? Кто-то из матросов отпустил по моему адресу грубую шутку, кругом загоготали, он услышал и поднял голову. Я приподняла край мантильи, и наши глаза встретились. Не говоря ни слова, он взял меня за руку и повел по узким шатающимся доскам на корабль. Острый запах смолы, свежей пеньки, куриного помета и волнующий запах человеческого пота ударил мне в нос.