Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

— Да, да, стоит подписать, — соглашается брат. — Всего шесть пятьдесят. Ах нет, это в Петербурге и Одессе, а с доставкой во все места России семь рубликов.

— Ты закис здесь, Всеволод, — сурово говорит Корзунов. — Грядет время перемен. Я удивляюсь. Неужели тебя всерьез интересуют улучшения в хозяйстве, которые ты ведь не сможешь вести сам, своими силами, при своих ограниченных средствах?

— Отчего же... Были бы деньги. Обращался в кредитный банк, пока рассматривали — банк закрыли. Сейчас сила в деревне не мы, сила — люди предприимчивые, хваткие, никто уже не спрашивает родословную. Настоящее дворянство, часть общества наиболее культурная, по нравственным и умственным качествам своим первая, уходит. Везде чиновники, говоришь с ним и не понимаешь: то ли разговор идет на разных языках, слова одни, а смысл каждый вкладывает свой, то ли он хитрит, ждет, когда ты ему что-нибудь положишь в карман.

— Все от беспомощности и глупости правительства, — возражает Корзунов. — Отменили крепостное право, а чем заменить его — не придумали. Не скажу, поторопились, уже и так было поздно: позор! — отстать от всей Европы на целый век. Не хватило ума: создали институт мировых посредников, институт рухнул, бросились создавать новый — институт земских начальников, он трещит по всем швам. Тех немногих честных губернаторов, которые еще как-то пытались поддержать идеи самоуправления, — не выгнали, нет, гораздо хитрее‚ — наградили орденами и перевели в сенат или в западные области. Про эпопею Арцимовича слыхал?

— Краем уха.

— Уже в Польше. А соратники пишут ему туда: утомленные борьбой, мы все оставили мировую деятельность. Вот тебе и губернатор! А подлецы торжествуют.

— Но что ты предлагаешь? Опять за старое? Нелегальная деятельность? Бомбы?

Мария Гавриловна, подняв глаза, успела заметить, как Корзунов незаметно кивнул на нее. Брат понял, пожал плечами, замолчал. Ее присутствие тяготило их.

— А мы с Машей школу решили открыть, — сказал наконец Всеволод. — Подобрали пустую избу. Немного денег земство даст, и начнем. Три класса, больше не нужно, да и не поднять больше.

— От малых дел и результаты могут быть только малые, — сурово сказал Корзунов. — Простите, Мария Гавриловна. — Он сказал это морщась.

Мария Гавриловна поднялась и через порог шагнула в сад. В лицо ударил неподвижный знойный воздух, она словно сама ударилась о него. Тени на дорожках короткие, солнце светит из зенита, под ногами вяло поют цикады. Шла по дорожке к беседке, горько закусив губу: как он смел так говорить о школе? О деле, ради которого она отказалась от работы в Посошанске в гимназии (предлагали такое) и приехала сюда, одна... Позади послышались шаги. Корзунов догнал ее, остановился рядом, сказал:

— Я не хотел вас обидеть.

«Должно быть, его послал брат», — подумала Мария Гавриловна.

Они пошли по дорожке к беседке. В беседке пахло сухим тленом, по дощатому рассохшемуся полу бегали рыжие муравьи, в щели между досками лезла редкая трава.

— А если покататься на лодке? — спросил он. — Около воды прохладнее.

Мария Гавриловна слабо кивнула и первой пошла к пруду. Там Корзунов подождал, когда Мария, раскачивая лодку, пройдет и сядет в нос, тогда снял цепь и, став одной ногой на корму, сильно оттолкнулся.

Лодка, шурша бортами о траву, скользнула от берега, выскочила на чистую воду и закачалась, Корзунов вставил уключины, поднял со дна весла и неумело, ударив вальком себя по руке, сделал первый гребок. Лодка шла толчками среди рыжеватой куги и раскрытых кувшинок, от каждого удара весел на воде оставались нанизанные одно на другое подвижные кольца, какие-то птицы чертили у самой воды.

— Почему вы такой неразговорчивый? — спросила Мария Гавриловна.

Корзунов не ответил, весло вырвалось у него из руки, холодные ломкие брызги ударили ей в лицо.

— Простите, — он смутился, полез в карман, достал чистый носовой платок. Наклоняясь, сорвался со скамьи, лодку затрясло.

— Ну вот, еще не хватало, чтобы мы с вами очутились за бортом, — недовольно сказал он.

Катались долго, над водой появились стрекозы, они едва заметно перебирали прозрачными крыльями, а когда подлетали, то Мария каждый раз видела, как в их огромных шаровидных глазах вспыхивают и гаснут искры.

Идя назад по дорожке к дому, она спросила:

— Скажите, а правда, что вы участвовали в заговоре против губернатора и что вам поручили стрелять в него?

Он недовольно пожал плечами.

— У вас руки до сих пор мокрые и в ряске, — сказал и, снова достав платок, протянул ей.

Мария Гавриловна слышала от подруг, что мужчины иногда делают это для того, чтобы иметь возможность взять потом женскую руку в свою и поцеловать, Но Корзунов подождал, когда она сама вытрет ладони и вернет платок, после чего неожиданно весело кивнул.

Он уехал странно, ночью, не предупредив и не попрощавшись. Она слышала, как заржала лошадь, Трофим вполголоса сказал ей: «Балуй! Люди спят!» — и повозка укатила.

Посошанск, куда она приехала хлопотать о школе, встретил ее кривыми неширокими улицами, гулом тележных колес на булыжных мостовых, гомоном воробьев, устраивающих драки на базарной площади, пестрой ленивой толпой, текущей вдоль рядов с ранними яблоками, синей картошкой, зелеными горами лука и укропа. Проехав базар, пролетка повернула на главную улицу, такую же неширокую, мощенную красноватым камнем. Дома здесь были одноэтажные, беленые, с железными, крашенными в зелень крышами. Между домами тянулись заборы, через них свешивались зеленые кисти сирени, а за ними, как свечи, поднимались тополя. Гостиница, в которой она остановилась, оказалась небольшой, двухэтажной, номер, который ей отвели, помещался на втором этаже, и поэтому из окна был виден низкий, утопающий в пыли и тусклой зелени город. Горбатились железом и черепицей крыши, в садах курчавились абрикосовые деревья и яблони, сквозь зеленую листву поблескивали водоемы, на их поверхности белыми платками плавали утки.

Мария Гавриловна сполоснула из кувшина над синим эмалированным, стоящим в углу на табуретке тазом лицо и руки и вышла в коридор попросить, чтобы принесли в номер завтрак. Коридор был темный, с окном в дальнем конце, освещенный посередине желтой, низко прибитой к стене керосиновой лампой.

Растоптанной ковровой дорожкой дошла до лестницы, на зов ее снизу поднялся коридорный в черном сюртуке и красной косоворотке, выслушав, кивнул.

Попив чаю с калачом и сахаром, Мария Гавриловна вышла на улицу, спросила, где здесь уездная управа, и, отыскав ее невдалеке от базара, вошла через широкий, с двумя низкими, пузатыми, облупленными колоннами, подъезд внутрь.

— Вы к кому, барышня? — спросил ее старый, толстый, с одышкой, краснолицый швейцар. — Земского нет. Придется обождать. Сюда, пожалуйста.