Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

— Я люблю вас, — прошептала она, и тотчас он сказал:

— А я вас. С первого же приезда, с первого же дня. Но не мог, не имел права говорить об этом. Со мной последние дни произошли события, которые лишают права думать о собственном счастии.

— Я знаю, все знаю, поэтому и сказала...

— Нет, вы не знаете всего, я не об армии. Я член нелегальной боевой подпольной организации, даже Всеволод не знает об этом. Об этом никто не должен знать, я не вправе распоряжаться собой. Обещайте, что будете ждать меня?

Она обняла его двумя руками и притянула к себе.

Взошла луна и осветила зеленоватым светом ровную, в черных пятнах воду озера. От ветел к ним, покачиваясь словно на невысоких пологих волнах, пролетела бесшумная птица.

— Это сыч, они живут у нас на чердаке, — сказала Мария Гавриловна. — Ведь он — знаменитая птица Афины Паллады. Нам надо быть мудрыми. Я очень прошу вас: не рискуйте собой.

Корзунов нахмурился, ничего не ответил, взял под руку и повел к дому. Они простились не обменявшись поцелуем и разошлись по своим комнатам.

«Как ужасно все началось», — подумала не в силах заснуть Мария Гавриловна.

Ночь она спала плохо, просыпаясь, все время прислушивалась, ей все время казалось, что по дому кто-то ходит. Это мог ходить Корзунов, но что он может подойти к ее двери и осторожно постучать — ей и в голову не пришло. Заснула она далеко за полночь, когда третий раз подряд прошумел дождь, когда вскрикнула, прячась под навес, собака, а потом долго-долго с крыш в лужи под самым окном падали звонкие стеклянные капли. Когда проснулась, на дворе уже запрягали повозку, стучала сбруей, переступала ногами лошадь, негромко переговаривались Корзунов с Трофимом. Она быстро набросила на себя платье, спустилась. Корзунов стоял около повозки.

— Как хорошо, что вы поднялись, — сказал он, — есть одна вещь, которую я не успел сделать. Отойдемте в сторону.

Он нагнулся, вытащил из саквояжа какой-то пакет, тщательно завернутый и перевязанный шпагатом, они отошли на несколько шагов, и он, оглянувшись на возницу, сказал:

— Вот тут прикреплена записка. Пакет не вскрывайте. Я не успел его передать, человек, которому он предназначен, сейчас в отъезде. Вот адрес: Посошанск... улица... это номер дома. Фамилии нет, спросите просто Федора. Он моего роста, тоже — борода...

— А, вот и ты! А я уж было решил тебя не будить, уехать так, — это он говорил уже Всеволоду, который выходил, застегивая халат. — Я слышал, ты спал так неспокойно, ну, думаю, не буду тревожить, поеду. Простите меня за все, Маша, — он потянулся к ней лицом и, почти приблизив губы к ее уху, тихо добавил: — Если вернусь, мало ли что бывает, и потеряю ваш след, буду всегда приезжать сюда и приходить на берег пруда, вспоминать это лето и вас... Еще раз простите!

Губы их встретились. Всеволод отвел глаза, Корзунов торопливо пожал ему руку и, сказав: «Что поделать, прости и ты», — отступил к повозке. Возок дернул, возница щелкнул вожжами, лошадь повернула и направилась прочь. Когда повозка скрылась за первым поворотом, за темно-зелеными кустами боярышника, за облетевшей черемухой, за вторым поворотом, брат взял Марию Гавриловну под руку и отвел в столовую.

— Ну, полно, полно, — только и сказал он ей.

Деньги на содержание школы в Балочном земство выделить больше не смогло, а когда Мария Гавриловна послала в уездную канцелярию просьбу определить ей место в городе, неожиданно быстро пришел ответ — такое нашлось в женской гимназии.

Когда экипаж, в котором уезжала Мария Гавриловна, проезжал мимо школы, от избы отделилась детская фигурка. Мальчишка, вскочив с крыльца, подбежал к дороге, Мария Гавриловна вздрогнула. Около лошади, которая остановилась и теперь перебирала ногами и нетерпеливо позванивала вожжей, стоял Петро.

— Сюда, ко мне пойди, — сказала Мария Гавриловна и добавила: — Видишь, мальчик, как все получилось.

— Можно я за вами побегу? Только вы не шибко, чтоб мне не отстать.

— Зачем же. Садись рядом. За околицу выедем, там от кургана и вернешься... Не стесняйся. Теснее ко мне садись, не то упадешь... Книжки, что я тебе давала, не теряй. Старайся чаще читать.

«Что я говорю, когда ему теперь читать», — подумала она, но Петро неожиданно и доверительно сказал:

— Вы меня не выдавайте. Я с маманей уже говорил. — Я из дома сбегу.

— Как же так? — испугалась Мария Гавриловна. — Куда же ты? Ведь пропадешь. Мать-то — что сказала?

— Она говорит, от такого отца, как наш, надо бежать. Она мне уже горох сушить начала. Картошки на всю зиму не унесешь, говорит, а гороха мешок может хватить. Я в городе такую школу найду, чтобы можно было учиться. Работать и учиться...

— Что ты! Много ли таких школ?

— Говорят, есть.

— А если поймают и вернут к отцу?

— Фамилию сменю. Скажу — Матушкин. Я на учителя выучусь... Вот увидите.

— В Посошанске найди меня. Слышишь, обязательно найди. Женская гимназия, тебе каждый покажет.

Петро покачал головой:

— Посошанск что, он близко, оттуда вернут. Я дальше, где не достанут.

— Славный ты какой. Пусть так. Дай я тебя поцелую, — она мелко перекрестила мальчика и прикоснулась сухими губами к белым, выгоревшим волосам.

Он тотчас спрыгнул с подножки экипажа и, не оглядываясь, побежал назад к селу. Лошадь въехала в низину, над экипажем горой поднялся рыжий, обожженный суховеями, с черной дырой воровского хода бок кургана, копыта мягко зашлепали по пыли, кучер забормотал, затянул гнусаво и непонятно что-то похожее на песню.

В городе директриса сразу предупредила:

— Начнем с того, что мы любим постоянность. У нас учителя работают десятилетиями. Я, — она выпрямилась в кресле, на высокой обтянутой груди сверкнул шелк, — пришла в вашем возрасте и задержалась старанием и честностью вот до каких лет... Впрочем, сами увидите. Наши воспитанницы, к сожалению, не всегда соответствуют тем требованиям, какие предъявляем к себе мы сами, но... — она произнесла что-то по-французски (Мария Гавриловна не разобрала). — Да-с, приходится работать с такими, какими нас сделало наше испорченное общество. Вы будете жить одна? Надеюсь на вашу скромность... — И она встала, давая понять, что разговор окончен.

Хозяйка, которая сдавала в доме комнату с пансионом, тоже сказала, что любит жиличек, которые задерживаются у нее долго.

— А то, милая, какой мне расчет, одну проводила — вторую ищи, а люди ведь разные, другую пустишь и сама не рада. Вы, я вижу, тихая...

Мария Гавриловна вела русский язык и литературу. При том что девочки были все одного возраста и старше, чем дети в Балочном, на первых порах пришлось ей очень трудно. Порой казалось, не хватит сил. Девочки, которых приходилось учить, делились совершенно видимо в каждом классе на две части. Одна часть из зажиточных семей, им жизнь уже успела внушить мысль о легком, ничего от них не требующем будущем. Другая часть была из семей или обедневших дворян или небогатых чиновников. Эти уступали во всем, держались робко, пугливо, словно предвидя свое незавидное завтра. Мария Гавриловна пыталась держаться и с теми и с другими одинаково ровно, требовать со всех одинаково, но и те и другие чаще всего платили неблагодарностью, одни обманывая, другие стараясь слезами склонить к снисходительности.