Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

Она прошла в грязную, с потертыми одноцветными и темными обоями комнату для просителей и остановилась около деревянной блестящей лавки. Окно было тусклым, с засиженным стеклом, пол, недавно покрашенный казенной красною краской, но уже побитый, а у дверей даже истертый. Мария Гавриловна села на скамью и стала читать журнал.

Вошел средних лет, с нечистым, пятнами лицом, офицер, узнав, что начальника нет, недовольно пожал плечами, заметив Марию Гавриловну, постоял некоторое время, словно в нерешительности — не заговорить ли? Что сказать не нашел и, оглянувшись на нее еще раз, покинул комнату.

Земский начальник пришел скоро, но за ним в комнату ввалилась и целая толпа посетителей, поджидавших на улице. Говоря на ходу: «Со всеми, со всеми разберемся. Ждать, ждать надо. Видите, вас сколько!» — он прошел в свою дверь, следом за ним туда же пробежал секретарь. Стали вызывать. Мария Гавриловна долго не догадывалась сказать секретарю, кто она такая и что тоже ждет, и потому раньше ее прошло человек десять, по большей части мужиков, судя по их возгласам жаловавшихся на нечестную раскладку повинностей и на обманы при расчетах за работы, выполненные на помещичьих землях.

Когда же сказала секретарю, то вскоре была приглашена. В кабинете земского начальника стоял огромный старый стол, два таких же больших и старых шкафа, через приоткрытые их дверцы виднелись переплетенные в коленкор дела. Сам начальник сидел на высоком, с прямой спинкой стуле, смертельно уже устал и хотя спросил вежливо, что испрашивает посетительница, но тут же безразлично отвел глаза. Мария Гавриловна, торопясь и путаясь (она не привыкла ни к присутственным местам, ни к казенным разговорам), сказала, что для открытия задуманной ими с братом школы в Балочном нужны деньги, и протянула приготовленный лист с прошением.

Деньги были небольшие, земский, бросив взгляд на бумагу, увидел это сразу, но каждая трата вызывала у него озлобление, и поэтому он пробормотал, читая еще раз:

— Дрова... Бумага... Чернила... Опять дрова... Вы что, их два раза записали?.. А впрочем, все равно, денег ведь нет!

Он посмотрел в лицо просительнице и, видя, что та бледнеет, подумал, что проще ей пообещать.

— Я включу вашу просьбу в общий проект сметы попечения о народном образовании. Будет уездный съезд, и она будет рассмотрена.

— Конечно, мы с братом можем начать, расходуя свои деньги, — проговорила торопливо Мария Гавриловна, — но ведь посудите сами...

Она хотела добавить, что школа селу необходима, что в окрестных селах тоже нет начальных школ и что она будет делать для нее все, что нужно, но увидела, что земский уже ее не слушает и что секретарь поднялся, дабы пригласить следующего просителя. Назад в гостиницу она шла, кусая губы, было горько, стыдно, и, только придя в номер и бросившись на кровать, поняла, — ничего страшного не случилось, ей даже не отказали, просьбу включат, и, может быть, все уладится.

Как ни странно, все действительно уладилось: кому-то вздумалось грозно потребовать сведения о народном образовании и открытие новой школы оказалось весьма уместным. Деньги выделили крошечные, но Всеволод сказал: «Ничего, начнем!»

Зима! Балочное опустело, разъединилось, распалось. Сквозь голые, с редкими коричневыми, не облетевшими листьями ветки сада открылась деревня. Хаты, сараи, риги вразброс, отделенные друг от друга белыми пустыми огородами, на столбах, на заборах белые шапки, посреди улицы двойная чернеющая колея. Голубой льдистый бугор у колодца, печальный, поникший журавль с веревкою. Изредка пройдет баба с ведрами, толстая, обмотанная по пояснице, проедут сани с дровами или с черной колючей горой хвороста.

Въезжая в деревню, очередная лошадь почему-то остановилась, сдала назад. Мария Гавриловна смотрит в окно, через заледеневшее стекло: баба крошечная, лошадь и сани и вовсе игрушечные, вся деревня как на ладони. Возница приподнялся, хлестнул лошадь, та, отворачивая, забирая в сторону, съехала с колеи, раскачивая сани, пробралась через сугроб, снова оказалась на дороге. Должно быть, пересек дорогу волчий след, пришел из степи отощавший голодный одинокий зверь, постоял у околицы, втянул широко раздутыми ноздрями едва уловимый сладкий запах хлева, коротко, жалко вскрикнул и затрусил прочь...

И в доме едва теплится жизнь. Малоразговорчивым стал Всеволод, несколько раз уезжал в город, должно быть, опять просил ссуду: летом новые методы хозяйствования, на которые он рассчитывал, плодов не принесли, соя не уродилась, да и то, что он сумел собрать, продать оказалось некому. Станок катать пимы так ему и не доставили, пропали и отосланные за него деньги.

Утром за чаем Мария Гавриловна часто оказывалась одна, Всеволод не выходил, отвечал через дверь, что читал и работал ночью. Что читал? Над чем работал? Мария, тяжело вздыхая, садилась за стол, кухарка приносила самовар. Мария Гавриловна, глядя на нее, думала: брат за всю зиму ни разу не платил прислуге. Посматривала на крошечные дамские часики, которые он ей подарил по случаю выпуска из университета.

Время бежать в школу!

Наскоро, обжигаясь, пила горячий с плавающей рябиной и какими-то листочками чай, собирала портфель, одевалась — на ногах огромные, до колен меховые боты — и уходила к началу урока.

Урок. В маленьком, надтреснутом, заклеенном полосками желтой бумаги, оконце серо; в заброшенной избе, которую приспособил брат с мужиками под школу, холодно. Печь растапливали незадолго до урока. За чугунной заслонкой шевелились, потрескивали, светили через щели красным огнем дрова, изредка гулко лопалось сырое полено, и тогда в поддувало брызгами летели искры.

Учеников приходило когда шесть, когда восемь душ, дети рассаживались на лавки за низкие, неумело сделанные плотником для них столы. Столы все были одинаковые — одним по пояс, других из-за столов едва видно. Учили сразу кто буквы, кто уже слоги... «Та — ня мы — ла ру — ки». Каждый, водя пальцем, бормотал про себя. Потом откладывали в сторону буквари и книги, доставали из мешочков самодельные с крышечками чернильницы. Мария Гавриловна обходила столы, аккуратно наливала всем понемногу из большой, пачкающей пальцы фиолетовой бутылки. Доставали ручки с железными перьями и начинали, склонив набок головы и дергая бумагу, выводить в тетрадках то же: «мыла руки» и слова про лондонскую собаку, спасающую людей на пожаре.

— Мария Гавриловна, а почему в рассказах все более про далекие страны, а? Наверное, про деревню нашу нельзя, — спрашивал самый развитой Петро, Петрушка, десяти лет, единственный в классе, кто за год научился свободно писать и читать.

Мария Гавриловна кивает. И верно, один рассказ, который сегодня читали, про акулу и про корвет, плававший в далеком океане, второй — про Лондон.