Святослав Сахарнов - Лошадь над городом

— Видишь ли, — медленно начинает она, — во-первых, чтение должно насыщать любознательность, а мир велик, и все, что делается на белом свете, знать надо. А во-вторых, и про нашу деревню уже написано, ну не совсем про нашу... Сделайте перерыв, положите перья, я почитаю...

Она достает из портфеля потрепанный, знакомый с детства томик и читает историю станционного смотрителя Самсона Вырина.

— А ты почему не слушаешь? — вдруг спрашивает она, заметив, что лобастый, с красными глазами Степка посреди чтения широко, во весь рот зевает. — Что, тебе не интересно?

— Неинтересно, — равнодушно соглашается тот, и Мария Гавриловна, в который раз глядя на него, чувствует острую обиду.

Иногда посреди зимы налетал северный холодный ветер. Он сдувал с дороги снег, а поверх черных, до каменной твердости замерзших бугров и неровностей вытягивал длинные стремительные белые нити. Снег летел, ударяя в меховые боты, в колени, в портфель, Мария Гавриловна, наклоняясь, шла навстречу ему, пряча лицо за муфтой, локтями прижимая к бокам шубенку, шла по дороге, дойдя до школы, сворачивала, по колено в снегу пробиралась к дверям и, только откинув щеколду и толкнув дверь, понимала, что занятий не будет, никто не пришел. За дверью стыла комната, белой горой безучастно и мертво лежала холодная печь, на стеклах голубела наледь. Мария Гавриловна садилась на краешек скамьи и долго, уперев взгляд в черное устье печи, ждала. Однажды дверь позади нее заскрипела, она обернулась — в дверном проеме стоял Петро.

— Боже мой, как же ты дошел? У тебя руки все синие. А лицо, лицо... Иди скорее сюда, будем тереть нос!

В тот день они просидели до вечера, ничего не писали и даже читали очень мало, а все разговаривали.

— Я, может, ишшо в город учиться пойду, — хвастливо повторял Петро, а Мария Гавриловна, испуганно слушая, как все громче набирает голос и силу ветер, отвечала:

— Конечно, конечно, тебе надо учиться.

«Будет таким же учителем в такой же избе, с такими — же, как Степка, учениками... Боже мой, боже мой, да нужно ли все это, да не обман ли, не красивые ли разговоры, которыми мы тешим себя в юности?..»

Ближе к весне в школу стали ходить еще меньше — наваливалось лето, торопила, не отпускала в каждом дворе работа. Марии Гавриловне приходилось зани маться то с двумя, а то и с одним учеником. Кое-как закончила год.

В мае Всеволод поехал в город, обещал забежать в университет. Вернулся возбужденный: покушение на губернатора все-таки состоялось и в нем оказались замешаны некоторые лица, чьи фамилии Марии Гавриловне знакомы.

— А как Корзунов? — осторожно спросила она, и сердце сладко и тревожно забилось. — Как твой вечный студент?

— Ах, он! Да ведь я же про него не сказал. Самое главное забыл. Ну, Корзунов, Корзунов, недаром я всегда им восхищался.

— Что-то случилось? Скажи, ведь, правда, случилось?

— Ты себе не представляешь! Весь университет трясет. Я не говорил тебе, кажется, что Корзунова не взлюбил латинист? Нет. Так вот — человек ограниченный и взглядов самых что ни на есть реакционнейших. Как-то у них вышел крупный разговор, и Корзунов неосторожно возьми и выскажи ему все, что он думает про нашу систему образования, про сословные привилегии, про положение простого народа и прочая и прочая. Сама слышала, как он это умеет делать, каким гневным и безапелляционным становится, когда попадает на своего конька. Ну латинист, конечно, в ужасе бросился к начальству, а времена шаткие, начальство само не знает, к кому прислушиваться, какой ветер завтра подует, короче говоря, начальство мер никаких не приняло. Корзунова вызвали, побеседовали с ним, пожурили — он, вероятно, и там не выдержал, сорвался, но это — гехайм! как говорят немцы — тайна. И тогда латинист стал заваливать Корзунова на каждой работе, на каждом экзамене. Так вот, в эту сессию: экзамен, Корзунов тащит билет, отвечает — «двойка». А тем самым и впереди никаких перспектив, на выпускных повторится ведь то же самое! И тогда Корзунов, при большом стечении студентов, прямо на парадной лестнице среди бела дня подходит к латинисту и дает ему пощечину. Скандал на все заведение, да что там заведение, переполошился весь город. Директор пытался скандал замять, какое там замять — до самого помощника министра дошло. Короче говоря, — брат понизил голос и наклонился к самому лицу Марии Гавриловны, — исключили нашего друга. Что будет делать — ума не приложу. Я пригласил его приехать сюда со мной, ходят слухи: вот-вот будет война с японцами. Война, может быть, и пустяк, какая там у них может быть сила, еще вчера на деревянных мечах сражались, но все-таки — объявят мобилизацию, а Корзунов теперь не студент... Что будет с ним? Не знаю, не знаю!

Он приехал неожиданно, у крыльца застучала пролетка, шумно выдохнула, останавливаясь, лошадь, мягко в пыль спрыгнул человек, заскрипели и умолкли старые, подгнившие ступени. В комнату вошел Корзунов, кивнул на ходу Всеволоду, направился к Марии Гавриловне, поцеловал руку, сказал:

— Ну вот, я еду на войну.

Мария Гавриловна охнула, присела на край кресла, слабым голосом попросила воды. Пила, ударяя зубами о край стакана, повторяла:

— Как же так? Это ведь, наверное, можно изменить?

— Ничего нельзя. Я записался добровольно. Мое место там.

Потом они долго втроем сидели в гостиной, Всеволод пытался отговорить Корзунова, но тот даже не возражал. Марии Гавриловне показалось, что он уже весь там, в Маньчжурии, и сейчас видит перед собой не розовые стены гостиной и яблони в проеме окна, а низкие мрачные сопки и синий дым, на полях — горит гаолян, — такие фотографии она видела в журнале.

Вечером за чаем она села не на свое обычное место, а напротив Корзунова. Была полутьма, фитили ламп прикручены, в розовом сумраке над столом бесшумно мелькают, движутся руки, покачнется, блеснет коричневая жидкость в чашке, щипцы пронесут над скатертью белый, неровно отколотый кусок. Корзунов сидел откинувшись, кресло отодвинуто, бледное лицо в густой тени.

— Не хотите пройтись? Я вечером перед сном пристрастилась бродить по берегу, — обратилась к нему Мария Гавриловна.

Корзунов, вероятно, принял ее слова за просьбу опять покататься и, когда они вышли на берег, отвязал гремящую цепь, бросил ее на дно лодки, поклонился, приглашая занять место.

— Нет, нет, вы не так меня поняли. Давайте просто походим по берегу, — сказала Мария. Она, слабея, оперлась на его руку, и они пошли мимо купальни, мимо ночных, неподвижных черных трех ветел, по дорожке, которая то отходила от берега, то приближалась к самой воде.

Неожиданно он остановился, взял ее руку, поднес к губам и долго, не отпуская, держал. Вся кровь бросилась ей в лицо, закружилась голова — она невольно наклонилась и положила вторую руку ему на плечо. Он почувствовал ее дрожь, обнял за талию, только чтобы поддержать, но она уже склонила голову ему на грудь.