В Бирюк - Вляп [СИ]

В избах, где останавливались — овчинку на пол, сверху шубейку, под голову — куколь из рукавиц и платков, спи-отдыхай.

Правда, «курная изба»… это не для рафинированных и эстетизированных. Особенно — без противогаза. Отнюдь-с.

«Здесь русский дух, здесь Русью пахнет». А чем это именно конкретно?

Перечисляю: п о том. Мужским, женским, конским, коровьим… Дерьмом. Разных видов, происхождений, консистенций и степеней засушенности. Мочой разной, свежей и старой. Это притом, что нужники у всех во дворе и более-менее исправны. А что можно сломать в выгребной яме?

Ещё пахнет кожей. Выделанной, невыделанной, плохо выделанной. Аналогично — шкуры. Раз попалась волчья. Кобылка потом долго к саням не подпускала. Кострищем. Свежим, с дымком. И старым, остывшим. Едой. Подгоревшей, скисшей, сгнившей, запаренной. Сухим пыльным деревом. Это когда спишь у стены, уткнувшись носом в нижний венец. Клопами. Совсем не коньяк. Сеном. Но не свежескошенным, а старым, слежавшимся и уже прелым. Сырой обувью и одеждой.

Это про нас с «горбушкой». Только большевиков нет.

И вдруг, во всем этом букете — запах свежего ржаного хлеба. Свежеиспечённого. Аж слезу вышибает.

Каждая хозяйка сама печёт хлеб, и он в каждой избе разный. Большей частью тяжёлый тёмный кругляш, подгоревший снаружи и вязкий, сырой внутри. Но иногда…

Какие там французские булки с эклерами! Правильно сделанный, поднявшийся, выпеченный ржаной хлеб… Это у древних римлян чистый ржаной хлеб даже рабам нельзя давать — только с примесью пшеничной или просяной муки. А у нас… И уже сыт, вроде, а всё не оторваться, ещё отщипнуть, ещё кусочек…

Дорога… Место встреч и разлук. Меня разлуки не пугают — «я и так уже всё потерял». А встречи… Так, путевые зарисовки.

Снег, солнце, все искрится. Впереди река делает поворот, а мы останавливаемся. Что-то вознице в упряжи поправить надо. Конкретно — перевязать.

В конской упряжи резьбовых соединений нет — только завязки. Так что, под кобылу с гаечным ключом не лазят.

Из-за речного мыса вылетает… кавалькада. Все — на белых конях. Двое всадников впереди, затем сани… Сани… лебединые. Белые, резные, высокие, с какими-то цвета «яростного лета» занавесками. Густой зелёный с ярко-жёлто-солнечным. Тройка цугом. Кони большие, здоровенные, ражие… На облучке саней — парень. Стоит. В одной красной рубашке. Кнутом над головой крутит, орёт чего-то радостно-куражное, сам себе и коням…

Я аж загляделся. Вот бы вскочить с наших розвальней и с ними…

«Задрав штаны бежать за комсомолом».

Тут передний верховой «комсомолец» да по нашей кобылке — кнутом хрясь. Та аж взвыла. Вполне человеческим голосом. На дыбы и — прыжком с дороги в сугроб. Мы с горбуньей из наших розвальней — аналогично кувырком.

Снег аж… ну, везде. А из пролетающих саней — женский смех. Девичий. Серебряными колокольцами.

Мда… Классика. Олицетворение мечтаний прыщеватого подростка в пейзажно-гендерно-транспортном исполнении.

А мы… вынули из-под наших розвальней возницу. Снег с него отряхнули, слова его разные послушали. Потом долго распутывали упряжь, успокаивали кобылку, собирали рассыпанные вещи. Возница хромает: зашибло санями. Но охает не о себе, а вокруг кобылки.

Мужик, оно конечно… Но кобыла — дороже.

Идём дальше, уже все пешком. Хромой возница, шкандыбающая горбунья и я, замотанный. Через час-два впереди две закутанных фигуры — побольше и поменьше. Догоняем, они чего-то начинают говорить. Мне сзади слышно плохо, только: «ця, ця». Возница вдруг выдёргивает из-за пояса кнут и бьёт меньшую фигуру по голове. Та визжит и падает в сторону с дороги. Вторая фигура кидается к ней.

Мы проходим мимо, я всё оглядываюсь, недоуменно смотрю на горбунью. Она отмахивается, но объясняет. Просто, как малому ребёнку: «побирушки». И передразнивает: «хлеб-ця».

Догоняем большой обоз. Возов 30–40. С последнего воза слезает мужик, дожидается, пока мы поравняемся. Внимательно оглядев нас с горбуньей, спрашивает возницу:

— Бабы есть?

— Не…

— Не боись, мы заплатим.

— Не…

— А малая? (Это про меня.)

— Малец. Хворый. А то — лекарка.

— А… Худо. Киев скоро. Идём издалече. У меня мужики — как жеребцы стоялые. А в Киеве… там эти… бабы весёлые… втрое дерут. Мы бы по дороге бы набаловались бы и полегчало. А то в стольном граде мудями позвенишь, а дома кисой только пошелестишь.

И вдруг начинает орать, глядя вперёд на одного из своих:

— Ты!.. У тя… конь вожжу заступил!.. На ходу спишь…!

Типаж знакомый: бригадир дальнобойщиков. Сходные проблемы, методы, выражения. Но — на конской тяге.

Правильнее — на гужевой. Гуж — это ремень такой в конской упряжи.

А киса — не домашнее, усатое, хвостатое, мышей ловит. Это мешочек такой. Для денег. По смыслу — кошелёк, по виду — кисет.

Мужики эти нашли то, что искали. В тот же вечер, в той же избе, где и мы ночевать встали. Хозяйку. Она их и ублажала. Сдельно. Всю ночь. Под присмотром мужа, чтобы «не сотворили чего худого». В смысле: чтобы счёт был правильный и плата полная.

В избах внутренних стен нет. Так что счёт вели все присутствующие. Включая двух малолетних сыновей этой дамы. С полным восприятием подаваемых участниками реплик. Типа:

— Да куда ты со своим гулькиным… Тут оглоблей работать надо.

— А перевернуть?

— (Хозяин) Порвёшь-попортишь-поломаешь — гривну отдашь.

— А полторы, как за коня, не хошь?

Какая-то возня, баба ойкает. И назидательно-поучительный голос бригадира:

— Ты — баба. Ты должна раз — лежать, и два — молча.

Русская народная мудрость. Почти цитата. Жванецкий. За восемьсот лет до своего рождения.

Спать невозможно. Всю ночь — непрерывная публичная случка. Предки, факеншит.

Впрочем, потому и предки. Предки — те, кто сношается. Прочие — не предки, поскольку потомства не оставили. А с учётом всяких гладов, моров и прочих смертностей, предки — те, кто сношается часто, много, успешно, эффективно и т. д.

Хотя все равно скотство… Или я — дурак.

Утром хозяин очень доволен: тряпица с мелким серебром — большое подспорье в крестьянской жизни.

Там же поутру. Только начали садиться в сани, злые, невыспавшиеся, вдруг из-за забора женский крик. Девичий. Истошный. Переходящий в вой с причитаниями. Будто режут кого, или только что зарезали.

«Ой же люди добрые!.. Ой же батюшка родименький!.. Ой да за какие грехи смертные!.. Ой же молодицу!.. Юницу невинную!.. Да на муки тяжкие!.. На казни лютые!.. Защити Пресвятая Богородица заступница!.. Помогите!!!.».

Я аж вскинулся. Ну воспитан я так… ретроградно — если зовут на помощь… да ещё женщина… да так страшно кричит… Палку во дворе увидел, хвать — и к воротам. А там хозяин стоит, слушает этот вой невообразимый и щурится довольно, как кот на солнце: