В Бирюк - Вляп [СИ]

— А я её не удом, я её топорищем.

— А вот про это, внучек, никто рассказать не сможет. А дальше все видели, как ты её из дома горящего вытащил.

— Выволок за косы.

— Спас от смерти лютой, огненной. А что за косы — так споткнулась, бедняжка, со страху. А у тебя вторая рука занята была — колыбельку с гордеевским внуком тащил. Ты чего его подхватил? Другие вон злато-серебро хватали. А ты люльку с младенцем.

— Да что под руку попало как крыша рушиться начала. Ловко у тебя получается… А дальше? Когда её в кровище, в рубахе разорванной — сиськи наружу — плетью к Днепру гнал?

— Что в рванье — так чтобы чужих глаз богатой да целой одеждой не приманивать. А плетью махал — так только для виду. Чтобы среди других не выделялась.

— Ну, а на пристани? Когда я её с этой колыской на шее в реку скинул? Тоже скажешь — спасал-выручал да помыть решил?

— А вот этого, Хотенеюшка, никто не видал. Из тех, кто ныне сказать может. А вот свидетели есть, и не один, которые на Святом Писании поклянутся, что ты в то время на другом конце мостков был. Помнишь, я тебе велела кафтан коричневый попроще одеть? Поверх броней твоих? Так кафтанов таких в ту ночь… не один ты был.

— Та-ак, баба Степанида… А как после рассказывал-хвастал? Это-то многие слышали.

— Ну, внучек, это и вообще — плюнуть и растереть. Время-то какое было — не похвастай ты суздальской кровью, тебя наши же и порвали бы. Дескать: не повязанный, не замаранный — переметнуться хочет.

— Да уж. Ну и здорова ты, бабушка Степанида. Ну и удумала.

— Да уж, удумала. Род наш Укоротичей спасать надо. Вывелся род почти начисто, обнищал, обезлюдел. Одна надежда на тебя. Где боярину чести и силы набраться, власти да богачества? — У стола княжьего. А Гордей в смоленских воеводах — из первых. Князь Ростислав его слушает. И тут мало Гордея убедить, что ты его внучка единственного спасти хотел. Не в суд идём. Мало чтобы он всякую вину с тебя снял в разумении своём. Надо чтобы он всему Киеву то показал. Да так, что бы никто и шепотнуть тайком не смел! А для этого — чтобы выдал за тебя свою младшенькую. Вот после этого приведёт он тебя к столу князя киевского, скажет: «се зять мой единственный. Он мне заместо сына». Тут и Ростислав вину за собой почувствует за ущемление наше. Князь нынешний — человек совестливый да богомольный — вотчинки отобранные отдаст, за сожжённые — серебра подкинет или скотинки, а то — ещё землицы да смердов. А тебе место возле себя даст, чтоб было тебе на прожитие безбедное.

Боярыня отошла к лавке напротив, присела, вздохнула тяжко:

— Надо внучек, надо. Я столько лет Укоротичей тяну, поднимаю. Столько сил да трудов положила. Столько всего перетерпела. Ещё с тех пор, как девкой-малолеткой нетронутой-нецелованой к старому Мономаху в постель впрыгнула. Причуды его стариковские ублажала да терпела. А когда меня, брюхатую, за деда твоего выдавали? А сколько я приняла, когда вся родня деда твоего меня гнобила да туркала? А как дед твой, на меня глядючи, за плётку хватался? — Только брюхом с семенем княжеским и оборонилася. А потом, когда дурней этих, у которых кроме гонора родового — ни ума, ни имения… Неужто всё в распыл пойдёт? Женись, Хотенеюшка, на Гордеевой — с лихвою вернём.

— Хорошо ты придумала, старая. Всё промыслила. Только одно забыла — не отдаст Гордей за меня дочку. Ему внуки нужны, а у меня, сама сказала — «весь Киев знает», на девку не встаёт.

— А у меня такая есть, что и у тебя встанет.

Судя по интонации боярыни, старуха наслаждалась недоумением внука и чуть не смеялась в голос.

— Ты, стара, уже пробовала и не раз. Последнюю, что присылала, сама же потом плетями ободрала и язык урезала. Предпоследней, помнится, я голову разбил. Прямо в опочивальне. Грязи было… И не жалко тебе холопок?

— Ну, холопей жалеть — только портить. А мою ты уже попробовал — подарочек мой, «целочка серебряная».

— Уже донесли… Слова не скажи… Постой — но… это же малец?! Или я чего не видел, не понял? Опять обманула, карга старая!

— Но-но. Уж и карга. Не обманывала я тебя. А вот Гордея и прочих провести… Подарочек мой ты видел и пробовал, тебе понравился. Теперь берём его ласковенько, и одеваем в женское платье. Да не в наше русское, а в… в персиянское. По пророку Магомету скроенное — наружу только рученьки да ноженьки. Вон они: ручки тоненькие, пальчики длинненькие, ножки маленькие, беленькие. А на всём остальном — тряпки глухие. И зовём всё это… княжной персиянской. Дескать, мудрая бабушка внучку своему любимому сыскала наложницу редкую. Из-за гор, из-за морей привезённую. Редкой красы и талантов. А внучек-то как увидал сие чудо несказанное — всякую мерзость и пакость противоестественную бросил, наложников своих разогнал и только с ненаглядной своей и балуется. И та от него уже понесла.

Последняя фраза ошеломила не только меня, но и Хотенея.

— И как же это малёк — рожать будет?!

— Ну, это дело не скорое. А подушку под одежду сунуть, да походить вперевалочку — не хитро. А поскольку девка не простая, а княжеского персиянского рода, наших веры и обычаев не знает, а Хотеней Ратиборович в ней души не чает и многие воли позволяет, то и в баню общую людскую ей не ходить. Она господину спинку трёт. А он — ей. И с девками в девичьей не сидеть, не болтать. Поскольку немая.

Господин глубоко задумался. А мне идея понравилась. А что? — Одену паранджу, опять же штаны. Никто лица не видит. И — «хозяину — спинку»… Значит — с ним вместе, с моим…

— А хочешь, внучек, мы её окрестим? Чтобы все видели, какую ты красу поимел? Да и души агарянской христову спасению поспособствовал?

— Сдурела? У него хозяйство не менее моего. А как встанет? Народ в церкви собрался, на красу девическую, заморскую поглядеть-полюбоваться, а тут он своим… «божьим даром» звенит и в купель лезет…

Степанида аж зашлась в смехе.

— Экое ты ещё дитё, Хотенеюшка. Отрежем. И что стоит, и что висит. Полезет гладенький аки девочка-малолеточка. Только что дырок по-менее. Так и нарисовать можно.

Мне стало несколько не по себе. Оно конечно — мне это больше не надо. Поскольку хозяин меня любит… А вдруг разлюбит? Если я буду «аки девочка-малолеточка». Кажется, мысль эта пришла в головы и собеседникам.

— Не бабушка. Покуда — резать не надо.

— Ладно, платочком белым подвяжем, свету в церкви немного, занавесочку перед купелью приспособим… дескать — пуглива очень…

— Не надо. Да и от попа не спрячешь. А лишние глаза, сама говорила — лишние языки. Тут ведь дело такое… Гордея обмануть… оно может и можно… но если он про обман узнает…

— Правильно мыслишь, внучек. Если узнает — придёт Укоротичам укорот под самый корешок. Посему, давай-ка прикинем, кто про суть мальчонки знает. У меня на дворе: я сама, Саввушка с подручным. Ну, эти не болтливы. Прокопий — тот вообще — хоть под пыткой. Лекарка, которая его привезла. Юлькой звать. Она его и пользовать будет, пока не вылечит. И вот, хочу к нему Фатиму-костоломку приставить. Для защиты, присмотра и обучения. А у тебя как?