В Бирюк - Вляп [СИ]

На теремном крыльце — Степанида. Корнея отшила сразу. Незаметно так… Посохом по своду стопы.

Дотащили до спальни.

Одноэтажная Русь… Ага, а на третий этаж да с пьяным здоровенным мужиком на горбу не хотите? И хоть бы какая сволочь помогла… Полный дом челяди, а пьяного тащить — только жена. Хорошо хоть — двери открывают.

Затащил, скинул на постелю. Тело это. Шевелится оно. А выхлоп… Тут Степанида и командует:

— Разуй. Раздень. Умой. Ублажи.

И уже чуть мягче:

— Вон ведро поганое. Как блевать начнёт. Вон морс клюквенный. До утра. Не выходить, не впускать.

Сама с прислужниками — вон. А меня началась первая брачная ночь.

О-очень познавательно.

В том смысле, что я до сего момента с нормальной мужской одеждой дела не имел. Как тут интересно всё устроено… Всё больше завязочки-шнурочки. Одни сапоги с внутренними ножнами под финку чего стоят.

— Учиться, учиться и учиться.

— Кто это сказал?!

— Ленин.

— Ну вот, Ленин, стаскивай с пьяного боярина сапоги.

Хотеней сперва лежал спокойно, потом ворочался, потом его рвало, потом, проблевавшись, полез ко мне. Пришлось дать в ухо и накинуть одеяло на голову.

Нет, всё-таки, я — молодец. Смолоду, конечно, бывало и надирался до поросячьего визгу. Но меня под руки не таскали — своими ножками приползал. И по прибытии — сразу в душ. Возможно, с приёмом марганцовки внутрь. Временно. Для «прополоскать». И — спать. А не свою молодецкую потенцию демонстрировать.

А ему-то бедненькому… нет тут ни душа, ни марганцовки…

Когда ненаглядный мой затихал, осматривал помещение — лампадка-то горит. Потом самого ненаглядного. Аля-натурель.

А парню-то досталось. Шрам на руке. Звёздочкой. От стрелы, что ли? Длинный рубец на ноге. Сабля? Чуть под другим углом легла бы и — по бедренной артерии. Смерь от кровопотери за полчаса.

Его трясти начало. Свернулся в позу эмбриона, ладошки между коленок зажал. Стонет во сне. Как-то мне его жалко. Завернуть и оборонить. Одеялом закрыл, по головке погладил. Спи, повелитель мой непутёвый.

Когда Степанида в дверь стукнула, я обрадовался: измучился от безделья. Степанида на внучека только глянула и сама меня на крыльцо вывела. По плечику погладила и отпустила.

Добрая бабушка. Демонстрация бабушкиного благорасположения к внученьковой подстилке. Перед полным двором прислуги и прочих. Хорошо хоть — простыни для всеобщего информирования не вывешивают.

Снова учёба, танцев все больше, Фатима бубен притащила.

Мда… Танцы перед мужиками в бане на столе отодвинулись, но не исключаются?

Дня через три прогулка как-то затянулась. Солнце уже село, а Фатима меня, почему-то, не прямиком по заднему двору домой ведёт, а мимо теремного крыльца.

Опа! На крыльце мужики какие-то толкутся, боярыня. Вроде, гостя какого провожает.

Иду себе мимо, глаз от земли не отрываю. Я сегодня «в летнем обмундировании»: без паранджи с её конским хвостом на глазах.

Вдруг голос мужской:

— А это что за чудо?

И Степанидино:

— Верно говоришь, Гордеюшка, и вправду чудо. Эта та самая персиянская княжна, которая внучка моего от богомерзкой похоти отвадила.

— Ну-ка, подь сюда, ты, чудо заморское.

Глаз не поднять, толком не разглядеть, но по голосу… что-то мне… опасливо.

Подошли. Гордей цап меня за подбородок, голову задрал. Пальцы железные, хоть и не молод, а вполне в силе.

— А говорили — немая.

— Так немая же — не глухая. А языку нашему учится, старается. Чтобы Хотенеево доброе слово понять и, по желанию его, ублажить.

— Глаза-то и вправду чёрные. Как у этих. И куда ж это она идёт?

— Так я ей дом дала. Тама вон, за углом.

— Холопке — дом? Богато живёшь, Степанида.

— Так, Гордей, ты же «Правду» помнишь. «Ежели родит раба сына от господина своего, то дать ей волю и дом для проживания». А чего тянуть? Да и по приметам…

У Гордея хватка ослабла, пальцы дрогнули…. И — мгновенно вниз. Цапнул меня за грудь, провёл по животу, ниже… Тут у меня инстинкт, наконец, сработал. Я его руку схватил, остановил, отодвинулся…

— Не, Степанида, или тебя обманывают, или сама дуришь. Живота нет, сиськи не набухли. Вся твоя княжна плоская. Пустая.

— Но-но, Гордей. Ты ещё меня нашим бабским делам учить будешь. В тягости она, мальчик будет. Первый Хотенеев сынок.

Эх, Эдик-чёрный пояс. Как ты в меня вдалбливал:

«Взять ладонь противника поперёк, большой палец положить на основание мизинца противника с внешней стороны. Нажать…».

И что на меня нашло? Раздражение от ощупывания? Страх от возможного обнаружения нашей тайны? Ошеломление от перспективы родить мальчика…?

Короче: я взял, положил и нажал. Гордей вскрикнул и рухнул на колени. Дальше надо бы положить противника лицом в пол, придерживая его руку перпендикулярно татами…

Трое мужиков с крыльца почти сразу кинулись ко мне. Вытаскивая на бегу мечи.

Я сразу всё отпустил и шаг назад, Фатима — шаг вперёд. Так что мужики высказались уже в лицо служанки.

— Ты, бл…! Холопка плоскомордая! А ну отойди с дороги, а ну дай я этой…!

И тут несколько сделанный смех Степаниды:

— Ха. Ха. Ха. Ну и дела. Ну и новость. Скажи кому — не поверят. Девчонка, наложница беременная, самого Гордея на колени поставила. Пальчиком одним. Воеводу ратного. Как же тебе рати-то в бой вести, Гордеюшка, если тебя девка с ног сбивает? А ну как князь узнает? А по Киеву звон пойдёт… Позору-то…

Гордею помогли подняться. Он стоял красный, злой, не поднимая глаз, его прислужники старательно отряхивали ему колени.

— Ты… это… Степанида… Мои-то молчать будут…

— А мне-то чего? Ты мне ни кум, ни сват, ни брат…

Пауза. Молчит Гордей. И Степанида молчит. Сказано достаточно.

Наконец, оттолкнув прислужников, прямо в лицо Степаниде:

— Ладно. Свадьбе — быть. Неделя. Потом — поход. Завтра приезжай — о приданном поговорим.

Степанида ручкой махнула, мы быстренько убрались. Уже заворачивая за угол, я оглянулся. Гордей смотрел мне в след. Как-то… нехорошо. Не разглядел я, темновато уже.

Потом Фатима долго пересказывала произошедшее, добавляя каждый раз новые подробности, потом они просили меня показать это движение — послал я их.

Дело-то хреновое… Иметь отца жены хозяина во врагах… Батюшку госпожи… Для холопа — очень не здорово.

Потом пришла Степанида и поразила меня совершенно. Взяла моё лицо в руки и расцеловала в обе щеки. Гладила по голове, плакала. Под это дело Юлька выбила всякие прибамбасы для моего танцевального костюма. Боярыня удалилась благостная и от слез своих просветлённая.

А мне приснился Гордеевский взгляд мне в спину. С каким-то последующим смутным, неопределённым, но очень страшным… ужасом.

Извечный женский вопрос: «а тому ли я дала?» передо мной не стоял. Выбора у холопа нет.