В Бирюк - Вляп [СИ]

Я лежал, боясь шевельнуться, боясь вдохнуть, боясь…

— Ну и что, что обещал? Сказано было — после свадьбы. А уж когда после…

Голос Степаниды зазвенел от злости:

— Ты никак с Гордеем шутки шутить надумал? За дурня старого его держишь? Как поутру красные простыни вывесят, так он с тебя малька и стребует.

— Ну, это ещё посмотреть надобно. Дочка его уже жена венчанная будет, от девства избавленная, приданное в церкви оглашено, на пиру подарки приняты…

— Да ты и вправду дурак-дураковский! Об чем речь-то шла?! О девке этой или о тряпье в приданное?! О Гордее речь-то шла! Что он тебя к князю подведёт, что тебе, зятю любимому — место подле себя даст, что тебя, идола безмозглого, поднимет и приблизит. А ты в первый день с ним шутки шутить?! Да ты сам ему эту «княжну персиянскую» приведёшь да поставишь, да подержишь, чтоб старому удобнее было. Если соизволит.

— Ну, значит, отдам.

— Ну, точно дурень! Колода берёзовая…

— Ну чего ты, чего ругаешься всё?

— Ты княжну к Гордею приводишь — он сразу наш обман понимает. Что будет?

— Мда… Из похода мне не вернуться. Сделает Гордей свою дочку вдовой — месяца не пройдёт… А может малька — как Корнея?

— Плохо. Во-первых, двое сразу. Будто мор на подворье. Во-вторых, приметный он: безволосый, «шкурка с искоркой». И сказать как: вот был холоп и в одночасье помер? Как раз как перед тем, как к Гордею идти? Гордей начнёт искать — найдёт. Хоть в могиле. Знаешь, поди, знатоки есть — по костям скажут кто лежит — мужик или баба.

— Так как быть-то?

— Надо так сделать, чтобы не только его самого, но и тела, и даже костей его не сыскали б. И не только его.

— Что, и Прокопием своим с Саввушкой пожертвуешь?

— Ну, до них Гордею только после моей смерти дотянуться. А вот служанка с лекаркой… И снова — сами исчезнуть должны, без следа.

— Ну не тяни, говори, бабушка! Ведь вижу — удумала уже чего-то.

— Значится так. Малёк твой какой-то хитрый танец придумал. Соромное что-то. Вот пусть «княжна персиянская» перед молодыми на свадьбе и спляшет. Ближе к концу, когда уже подопьют гости-то, но ещё помнить будут. Поглядит как тебя с молодой женой в опочиваленку поведут. Все видели? Вот она, наложница Гордею обещанная. Но отдать — после. А пока — назад на мой двор. У тебя там и тесно от гостей будет, да и гости пьяные — с «подарочком» могут чего худое учинить. А наложница, в господине своём души не чающая, увидав, как сокол её ясный с другой ушёл. Бросилась…

— Топится?

— Дурень! Его и утопить нельзя! А ну как всплывёт тело где под Каневым? А тут вы, рати киевские подошли. Да опознают, да Гордею донесут. Нет, ни в землю, ни в воду его нельзя. Слушай дальше. Поплакала красавица и решила бежать куда глаза глядят…

— Ну и дурость. Его ж на первом перекрёстке возьмут и назад приведут. Он же здесь, с плешью своей да без языка…

— Сам дурак. Слушать будешь? Ну вот. Соблазнила она служанок своих. Золотом боярским. Они там всю скотницу мою вытрясли, украшений чуть не полпуда золотом навешали. И побежали они втроём…

— Сыскать! И сыщут. Уж больно особенная троица: девка, явно из «верховых», горбунья и столп-баба ходячая.

— Не, не сыщут. Не будет таких. Уходить они будут ходом тайным с моего подворья. Фатима там лекарку и придавит. Костей в век не найдут.

— А может, и малька там?

— Не. Я же говорю тебе: его — ни в землю, ни в воду. Дальше слушай. Фатима с мальком там переоденутся. Искать будут двух баб с девкой, а будет торк с торчёнком. Понял? Не найдут. Нету уже того, чего искать велено.

— А с Киева как? По воде-то, когда здесь и торговые стоят, и войско в лодиях…

— Хоть что умное сказал. Ты Перемога Ряску помнишь? Вот он у меня уже третий день в Заднепровье стоит, коня купил, телегу. И повезёт он торчина с торчёнком в нашу черниговскую деревеньку. Но не довезёт. Поскольку торчин рабёнышу своему — дорогой горло перережет и в болото глухое кинет. Не в землю и не в воду. В болото. Нехристь, что возьмёшь. А потом Перемог и Фатиму… Да, может, и в то же болото. Перемог о «княжне персиянской» не знает, отвезёт вещички кое-какие в деревеньку. Цацки золотые там и полежат. Покуда случай не придёт их назад вернуть.

— Хитро. Все при деле, каждому свою правду нашла. Лады. Спать пойду, устал я. Сперва Корнея ял, потом имал, потом брехню его сопливую слушал… Завтра дел невпроворот, выспаться надо, пойду, прогоню малька с постели.

Шаги, скрип кровати под тяжестью мужского колена, лёгкое похлопывание по моему плечику.

— Что, целочка моя серебряная, притомился-задремал? Видать, не поиграться нам нынче. Меня тоже в сон тянет. Иди-ка малёк к себе. В другой раз побалуемся.

Я, не открывая глаз, изобразил сонную улыбку, отполз к краю, старательно потирая кулаками глаза, протопал мимо Степаниды в дверях. Она, кажется, хотела меня остановить.

Тогда — всё. Эта змея сразу бы поняла, что я слышал. Но Хотеней что-то спросил у неё насчёт приглашённых гостей на свадьбу.

Спокойно.

Тихонько.

Как обычно.

Семенящими шажками.

Не поднимая глаз.

Не махая руками.

По лестнице — не бежать.

Двери — не рвать.

Мимо слуг… к себе.

Отбиться от прислужниц, погасить весь свет. Даже лампадку под иконой.

Лечь спокойно в постель.

Вытянуться.

Разжать кулаки.

Выдохнуть.

Ме-е-е-дленно.

Чтобы не услышали в соседней комнате.

Тихо, темно. Все в доме спят. В доме — три покойника. В самом скором… Что делать?! Кинутся к ним, к моим подружкам-учительницам?! Рассказать, предупредить, попросить помощи, три головы лучше… Их же тоже…

У холопов солидарности нет. Не поверят. Или — поверят и донесут. Чтобы моей головой — свои выкупить.

Если бы не Корней с его идиотской жаждой подслушивания, я бы лежал сейчас здесь, вполне оттрахнутый, в общем-то, всем довольный, прислушивался бы к ощущениям в собственной заднице и беспокоился только об одном: произвела ли на господина моя попка такое сильное впечатление, что он и после жаркой сечи её вспомнит?

Интересно, а ведь он меня любит. Хотеней. Искренне. Как и положено господину любить своего раба. А я его? Любить господина — первая заповедь холопа. Умереть за господина своего, по слову его — высшая честь… Кольнуло в пояснице: как-то раз Саввушка своим дрючком там здорово…

Да, я его люблю. Очень. Больше жизни!

Но умирать не хочу. Тоже — очень.

Но — должен.

«Давши слово — держись. А не давши — крепись» — наше, народное.

Я — слово дал, теперь остаётся только держаться. Ибо это мой путь, моя клятва. Клятвопреступление — из самых страшных грехов.

А он, мой любимый и единственный, меня предал. Подарил Гордею. На верную и мучительную… Потом понял, что от этого самому будет плохо, и списал. Вычеркнул. Из жизни. Своей и моей.