В Бирюк - Вляп [СИ]

— Стой. Сымай штаны.

Я чего-то напутал? Штаны как штаны. Чего Фатима дёргается?

— К стене. Спиной. Руки.

Я ещё и сообразить ничего не успел, а она меня к стене прижала, цапнула за горло одной рукой, коленом по моим ногам, чтобы раздвинул. Ухватила… хозяйство моё. Жмёт, мнёт и выворачивает. Лицом своим плоским — почти впритык к моему.

— Теперь ты раб, я — господин. Госпожа боярыня велела тебя довести до тайного места. А вот каким довести — не сказала. Если дорогой хоть что, хоть как — оторву и думать не стану. Понял?

Я несколько… офигел.

Она же сама меня «господином» назвала! Я же не напрашивался. В служанки мои метила. Тоже, как Юлька, первая и, похоже, единственная. А теперь… не, нет у холопов солидарности. И быть не может. Горло отпустила, ухватила со стены горсть земли — и мне под нос:

— Клянись. Ешь землю.

Ой-ей-ой! Да как же она мне моё крутит да выкручивает…! Хотя покойнику всё это… Больно же, мать твою!

Ем. Землю. Пока она… лапает и выворачивает.

Вот такая модификация ветхозаветной «клятвы на стогне». Там кто-то из праотцов позвал слугу, положил руку его себе на свой аппарат и велел поклясться. Что слуга куда-то съездит и чего-то там сделает. Самая крепкая клятва. Не богом, не жизнью своей или детей — клятва на господских сырых яйцах.

Тут, правда, не я держу, а меня держат. Но, учитывая Фатимушкину гендерную принадлежность, пожалуй, единственно возможный вариант.

«Ветхий Завет». Тоже часть этого мира. Надлежит принять как своё, естественное, общепринятое… Воспринять, восторгнуться и рассосать в себе. Проглотить, переварить и облизнуться.

Съел, утёрся, отплевался, оделся. Подхватил брошенные мне торбы: господин с поноской при наличии раба — нонсенс. Побежали. Потом — лестницы вверх.

Факеншит, как мне это надоело! Они что, не могут меня как-то попроще убить? Без всей этой беготни?

Три последних дня — непрерывные репетиции к выступлению. Потом собственно… мой бенефис. По ночам — мучительно соображать: как-таки выскочить… из-под топора. А теперь ещё и дом многоэтажный без лифта.

Последняя дверь, за ней лаз. Нора какая-то. Вылезли. Наконец-то. Небо над головой.

Небосклон ещё тёмный, но хоровод уже исчез.

Вокруг какая-то стенка каменная, мусор всякий, черепки. Фатима на стенку вылезла, меня вытащила.

Оп-па… Так это же Гончары! Несколько под другим углом, но вид на огороду Ярославову мне знаком. Вон там должен быть тот яр, по которому я тогда лошадь под уздцы тащил, а сзади бежала Юлька и, то крестилась и в землю кланялась, то подгоняла и в спину пихала.

Эх, Юлька… Добежала, успела. Теперь лежи-отдыхай. Вечно.

А стенка — печь гончарная брошенная. Фатима на меня цыкнула, достал из сумы баклажку. Бормотуха какая-то, судя по запаху. Сама рот прополоскала, пообливалась, на меня брызнула… пошли.

Гончары хоть и не город, а свою огороду имеют. В огороде — ворота, в воротах — сторожа. Пока Фатима со сторожами ругалась, я по сторонам смотрел — как же от этих ворот до той хитрой печи заброшенной добраться.

В каждой приличной крепости должен быть свой подземный ход. В Киеве их, наверняка, несколько. Но вот вывести внешний конец хода в брошенную гончарную печь…

Фатима выразительно обругала стражу. На смеси русского и половецкого: «Русский баб карош — белый, мягкий. Муж дома нет — баб горячий. Русский страж — дурак. Торк домой идёт — беда нет. Открывай. Нет открывай — беда, рубить буду». Открыли.

Вниз, почти бегом, вправо — на Подол.

На Подоле ещё не поют, но уже копошатся вовсю.

У перевоза толкотня, гам, шум. Всем надо быстрее, а лодок мало. Это Кию здешнему было хорошо. На сотню вёрст один перевозчик. Да и то — раз в год по обещанию.

Фатима влезла в эту кучу, кого плечом двинула, одному саблю показала, другого вообще в морду, кого-то за плечо да в воду.

Круто. Мне машет. Бегом с хотулями. «Хватай мешки, вокзал отходит». Погрузились.

А Фатима-то как пьяная. Это с глотка-то бормотухи? Раскраснелась, рука всё время на сабле, чуть что — вздёргивается и скалится.

Ё-моё! И вправду — пьяная! От одежды. Мужской. От сабли на поясе. От воли. Может мужу свободному в морду дать и ничего. Её, бабу, служанку гаремную, вольные мужи боятся. Вот, оружие под рукой. Где ещё видано, чтобы девка-прислуга из гарема — с саблей в руке ходила? И никто не видит, что это баба, что она эту саблю держать не умеет.

Быть мужчиной здесь — счастье, быть мужем оружным, сильным — счастье вдвойне.

Это мир «мужей добрых». Не в смысле душевных качеств, а смысле роста, веса, объёма. А остальные все… насколько им эти «добрые» позволят. Теперь и Фатима попала в число избранных. Хоть ненадолго, хоть в маскараде. Но — король. При её росте — первый среди прочих.

Переправились. На берегу табор. Стадо возов. Эти — в Киев хотят. Товары везут в стольный град. А нынче там ещё и войско. А что вои делают перед походом? — Правильно: гуляют на последнее. Или не все вернутся, или новое добро будет. Или — и то, и другое.

Протиснулись, протолкались. Фатима меня на пригорок какой-то вывела, сумы сбросила.

— Сиди здесь. Сойдёшь с места…

Глаза бешеные, на губах оскал. И вправду: зарежет торк торчёнка своего. Хоть прямо на глазах у толпы. И никто — ничего. Дикие степняки… меж них влезать…

На той стороне реки солнечный свет уже накрывал город. Солнце поднималось и полоса его жаркого, остро-яркого света ползла вниз по Днепровской круче. Резко, до болезненности, высвечивая всё это заселённое пространство. С церквами, стенами, теремами… С людьми, которые во всём этом живут. В главном городе «Святой Руси».

Этот город для меня — уже не картинка из учебника, не кадр киношки с застроенной бутафорами площадки. Это кусок моей жизни. Город, где я стал холопом, где осталась непохороненной моя первая женщина. И первый мужчина. Мой первый господин и моя первая любовь. Где меня самого впервые назвали «господином» и вбили премудрости истинного служения. Где я впервые сыграл женскую роль и роль прогрессора-инноватора.

Много чего было здесь первое. И — единственное. Поскольку впереди у меня — скорая и насильственная…

Я думал тогда, что больше никогда не увижу этого города. Умру или выживу — здесь для меня нет места, здесь мне всё равно всегда смерть. Среди всей этой красоты, под этим синим небом.

Снизу, от реки, поднималась телега. Рядом с возницей сидела на передке знакомая фигура — Фатима. Нашла-таки нашего ездового. Я начал спускаться, волоча за собой сумы с барахлом.