В Бирюк - Венец [СИ]

Он поднял золотой крестик, висевший у него на шее и истово приложился к нему.

Я глянул исподлобья на этот страстный поцелуй, на его юношеское, раскрасневшееся от выпитого, от переживаний и страха, лицо. Полное трепетной надежды, глубоко задушевного стремления убедить, уверить меня.

— Хм… Давай-ка дёрнем.

Булькнул ему большую половину из моей рюмки.

Он с готовностью схватил свою, жадно выглядывая на моей физиономии признаки согласия с его предложением. Мы же пьём вместе! Мы же не враги!

— Ну, за просветление. Мозгов.

Мда. Всё-таки подкрашенный спирт и настойка на клюкве — две большие разницы. На вкус и на послевкусие. Закусил под неотрывным жадно ждущим взглядом.

— Подкупить меня хочешь? Как Попрыгунчик Бастия? Бастия я угомонил. Сколь верёвочке не виться… Собаке — собачья смерть. Продажной собаке — тем более. Вы совершили преступление. Ты — вор. Противу церкви и государя.

— Нет! Это всё Михалко! Это ему денег надо! А он старший! Я его послушал. А резал — он. И придумал он. И спрятано у него. А я… пожале-е-ей… не губи-и-и…

Он сполз на пол и на четвереньках подобрался к моим ногам, пытаясь их поцеловать. Нехорошо — мы ещё не мылись.

Да уж, Боголюбский здорово их запугал. Хотя, вернее, эмоциональный фон этого парня последние полтора года формировал Попрыгунчик. Запугивая и натравливая. Разными слухами и страшилками.

Михалко эти годы делал дело: ходил на половцев, управлял Росью, княжил в Торческе. А Гнездо жил «в запечке». Без собственной воли, без дохода. Прихлебателем у Попрыгунчика. Из милости. По благоволению младшего родственника. Который мог и в корме урезать. Не по злобе, а так, закрутился, дел важных много… Прихлебателю приходилось подыгрывать благодетелю. Искренне.

Подхватил парня за подбородок, поднял его лицо.

Надежда, мечта. Жаркая, искренняя, истовая. Что защищу, спасу. Пожалею. Не брошу в пасть этого страшного зверя. Который скоро святой и благоверный.

Похоже. Девять лет назад в этих же стенах я похоже смотрел на своего хозяина, на боярина Хотенея. С жаркой и искренней надеждой. Только мои ужасы не были персонифицированы. Мне было страшно всё, весь этот мир, все люди в нём. А не какой-то один Боголюбский.

— Когда-то давно полчища неверных осадили Царьград. В страхе смертном устремились люди в храмы божьи. И вот, во Влахернах, явилась им Богородица. И накрыла их невыразимым сиянием Покрова своего. Свет благодати, заключённой в Покрове, с течением времени ослабел, и сам он стал невидим. Но и так, невидимо, Плат Царицы Небесной оборонил град Константинов от нашествия.

Юный князь стоял передо мной на четвереньках, задрав лицо, а я почёсывал ему горло, как делает добрый хозяин в минуты хорошего настроения своему верному псу.

— Богородица спасла своих. Тех, кто пришёл с истовой молитвой в её храм. Множество иных христианских церквей в иных городах были разрушены. Я не имею Её Покрова, ибо ни человеку, ни ангелу не снести его. Но стараюсь следовать Её примеру: защищать своих. Ты — мой?

Всеволод, растерянно выслушавший пассаж, кажется не вполне поняв, уловив лишь концовку «защищать — своих», судорожно затряс головой.

— Да-да-да!

— Хорошо. Куда ж они его положили…? А, вот.

Пришлось встать, заглянуть в ящичек с банными мелочами, протянуть находку Всеволоду. Начав вновь, в который уже раз за время моего пребывания в «Святой Руси», воспроизводить, как старый граммофон, ритуал подчинения. Основанный на въевшемся в здешние души, подобно угольной пыли в кожу шахтёра, повсеместном чувстве рабства.

«Храбрость без ритуала — дерзость, мудрость без ритуала — самонадеянность» — будем же храбры и мудры.

Они все — рабы. Все рабы божьи. Припадающие, лобызающие и восхваляющие. Его. Господина своего. Все — рабы человечьи. Нижние — верхних, верхние — верховных. Символ первого рабства — крест. На шее и в душе. Символ второго — ошейник. Там же.

Они в этом выросли, они с этим живут. «Это ж все знают!». Их суть, чувства и мечты мечутся вокруг смены серебряного крестика на золотой. Покрасоваться. ГБ порадовать. Как будто смена одного элемента из таблицы Менделеева на другой, существенна для творца всего.

— Это — рабский ошейник. Вот тавро моё — лист рябиновый. Вот так приложить, концы свести до щелчка. Потом снять нельзя. Никому, кроме меня. Но даже и снятый, он оставляет след. След невидимый. След на душе твоей. След твоего рабства, след моего владения. Тобой. Твоими телом и душой, умом и разумом. Ты — имение моё. Мой холоп. Вещь. «Орудие говорящие». В ряду других орудий — мычащих и молчащих. И даже смерть не отменит это. На. Надень.

Он растерянно смотрел на меня.

Я ожидал какого-то взбрыка в сфере свободолюбия. Как-никак — князь русский. Брат Боголюбского, сын Долгорукого, внук Мономаха. Три века высших русских аристократов в предках. Племянник императора. А там… века и века благородных, хоть мадьяр, хоть греков.

Увы, личную свободу надо лично отстаивать. Уметь, быть готовым.

Люди не ценят то, что даётся им естественно, даром, как воздух. Ещё более они не понимают ценность того, чего у них никогда не было, чего вообще в их мире не наблюдается.

Свободы у Гнезда не было никогда. Он всегда зависел. От старших, от начальствующих. Принадлежность его кому-то была нормой. Принадлежал батюшке на Руси. Брату, когда жили в Болгарии. Императору. Имперским чиновникам, представляющим волю басилевса, священнослужителям, выражающим повеления Его…

Положение младшего принца в большом аристократическом доме хорошо приучает к подчинённости, покорности. Стремление к независимости деградирует в хитрость, изворотливость. Как в стаях шимпанзе. Есть исключения, обладающие необузданным вольнолюбием, Боголюбский или Евфросиния Полоцкая, например. Среди полусотни рюриковичей этой эпохи едва ли найду ещё человека, который столь твёрдо, многократно и многолетно, отстаивал своё право на свободу, на собственные решения в своей судьбе.

Возражение Гнезда носило характер отнюдь не возмущения гордой и непреклонной свободной личности, а было вполне практического свойства:

— Но… если нельзя снять… все ж увидят… что я… ну…

— Да. Все увидят. Что ты холоп. Домашняя зверушка. Двуногая собственность. Какого-то дикого князька с приволжского бугра. Безродного, плешивого, из дебрей и болот вылезшего. Подставка для пяток дикаря. Но… что лучше: быть мёртвым львёнком, или живым щенком?

— Но… но почему?! Я уговорю брата… Ты получишь половину! Почему «нет»?! Хорошо — две трети! Ты не понимаешь! Здесь всё можно будет золотом засыпать! Все эти… полы, лавки, шайки, веники. Всё!

— Если ты — сам… Я везу немедля всех троих к Андрею. Дальше… Судьбу ты выберешь. Сам. В застенке у Манохи.