В Бирюк - Приступ [СИ]

Около 1051 г. на Русь переселились три греческих певца, которые и положили начало византийской традиции пения в Русской Церкви. До этого было болгарское одноголосие.

От этих певцов на Руси началось «ангелоподобное пение» и «изрядное осмогласие, наипаче же и трисоставное сладкогласование и самое красное домественное пение».

Традиция приглашать южан, на Западе — итальянцев, в певчие продолжалась долго. Из отечественного:

Пушкин вспоминает Алексея Розума, ставшего певчим, потом — бандуристом, фаворитом и тайным мужем императрицы Елизаветы Петровны, графом Разумовским и генерал-фельдмаршалом Русской Императорской армии.

В эту эпоху певчие фельдмаршалами не становятся — титула ещё нет. А вот князьями церкви — случается.

Мануил, один из греческих доместиков, в 1136 г. был поставлен епископом на создаваемую Смоленскую кафедру.

В 1145 г. тогдашний митрополит Михаил «тяготясь междоусобиями князей русских» уехал из Киева. Врио стал епископ Черниговский Онуфрий.

27 июля 1147 года на митрополичью кафедру был посвящен, по настоянию великого князя Изяслава (Изи Блескучего — авт.), затворник Климент Смолятич. Онуфрий сложил с себя обязанности по управлению митрополией. Он же был в числе шести русских епископов, посвятивших Климента, первенствуя между ними. Онуфрий отличался твердым и решительным характером в своих отношениях к князьям.

Вскоре помер, на его место поставили Антония.

— Сколько лет прошло. Целую жизнь положил. На служение пастырьское. А теперь на тебя попы с кулаками кидаются, лик твой царапают, за бороду таскают. Был ты столпом веры сияющим, а стал…

— Господь! Бог мой! На тебя уповаю! Сокруши недругов! Истреби еретиков, крамольников нечестивых, что восстают против благостыни престола святого, престола патриаршего…!

— Тьфу, блин! Антоний, ты чего? От того петуха туровского кукареку истошного поднабрался? Тебе ли укорять несогласием с патриархом? Не ты ли был Смолятичу верным сподвижником, крамольником противу патриархии?

— Ты…! Ты о делах моих судить будешь! Сопля голомордая! Прокляну! Троекратно! Именем Господним!

Праведный гнев полыхал в очах ветхого старца, поднятая десница его, казалась, было готова обрушить на меня молнии небесные. Хоть старческому голосу и не хватало дыхания, но тембр, богатство красок и оттенков, навевали мысли если не об оперном училище, то о весьма серьёзной музыкальной школе.

Увы, опыт. Мой личный. Вот в этом помещении, вот на этом, конкретно, столе мне уже довелось переживать страсти… бурные. И свои, и чужие. И — управлять ими.

Я стащил с головы бандану, провёл ладонью по черепу, по подбородку. Какое удовольствие — постоянно быть чисто выбритым! Радостно улыбнулся навстречу нечестивости богомерзкой обличателю и кар небесных призывателю.

— «Сопля голомордая»? А давай и тебе такую причёску сделаем. Ты ж теперь холоп мой. Велю — не только обреют. Выщипают. Всякую волосину. И не только на голове. А годы твои… новая волосня может и не вырасти. И будешь ты, архипастырь, гладеньким. Аки яечко пасхальное.

Молчит, сопит. И чего с этим старым дураком делать?

Беда в том, что он мне нужен. «На его доброй воле». Если, например, он во время коронации начнёт вопить о «неправде», о гневе господнем… резня начнётся прямо… в мутатории.

— Забавно. Четверть века назад тогдашний митрополит наложил на Русь интердикт. Начался раскол. Мануил после писал Смолятичу суровые письма, требовал от него поклонения патриарху. А ты раскол поддержал. Это ведь твоя идея благословить митрополита этими костями?

Я кивнул на стоящий на столе ларец.

— Ты! Как ты смеешь?! О мощах святого мученика?! О наиценнейшем вместилище благодати божеской!

Старец начал подниматься за столом, извергая хулу и обещая муки вечные.

Дать ему потрогать меня за попку? — Не поможет. Возраст, знаете ли, ориентация… традиционная. В смысле: божественная. Но использовать тактильные ощущения… хорошая идея.

Я перекинул митрополичий посох на стол и ткнул им архиерея в живот. Лалы и яхонты фривольно блеснули в одиноком луче восходящего солнца, проскользнувшем украдкой в нашу келью.

Красивая палка. Красивее моего любимого дрючка берёзового. Но тяжеловата. Если вот так, наконечником, со всей силы приложить, то, пожалуй, и убить можно.

Антоний отвалился к стенке, скрючился. Помалкивал, переживая острые впечатления от соприкосновения собственной грешной плоти с погонялкой свежего святомученника.

Стало тихо. Что позволило мне продолжить собственные размышления. И в слух — тоже.

— Забавно. Ты десятилетиями крутился между князьями. Как пескарь на сковородке. Изя Давайдович, его брат, Изя Блескучий, Жиздор, Ростик, Свояк, Долгорукий… Князь идёт в поход — с тебя молебен об одолении ворогов. Вскоре въезжает другой князь, «ворог», прежнего в гробу везут. Теперь новому «многие лета». Но ты всегда был против против патриархов. Они там, в Царьграде, менялись, но ты всегда был против. И вдруг, десять лет назад, что-то случилось. Что?

Молчит. Пыхтит. Взглядом сжечь пытается. Отвянь, дедушка, я пожароустойчивый.

Думаю, что знаю ответ. Мануила в 1136 г. ставил в Смоленск штатный, легальный митрополит от патриарха. Антония десятилетием позже — раскольник Смолятич. Антония пригрел и возвысил тогдашний его начальник — епископом Онуфрий. Онуфрий был за Смолятича, «за раскол» пошёл и Антоний. И плевать, что он грек, что они с Мануилом из одного гнезда яйца. Патриотизм? Цеховая солидарность? — Что за глупости!

Карьерист? «Твёрдые убеждения» отсутствуют? Едва раскол закончился — переметнулся к победителям. Как «двойной предатель» принялся особенно выслуживаться перед старыми-новыми хозяевами. «Приспособленинец»?

Но есть подробность…

— Тогда в Киеве приняли митрополита Константина. Тогдашнего, Первого. Кто он тебе? Друг детства?

Дыхание выровнялось, но использовать вдыхаемый воздух для произнесения слов и общения со мной — не соизволяет. Ещё разок приложить? Для гармоничности…

— Тот Константин год сидел в Константинополе, дожидаясь решения патриаршего собора «о посте в середу и пяток». Почему это так важно для вас?

— «Для вас»?!! Ты! Ты — поганый?!

Чего это он? Я, вроде, не пукал сильно. А! В смысле: язычник.

Факеншит! Как вы мне все надоели! Опять расстёгиваться. Лезть за ворот, вытягивать свой «противозачаточный»…

— Какой же я поганый? Вот крест.

Я вытащил наверх оба гайтана. На крестик Антоний глянул мельком, а вот человеческий палец с прежней душой Сухана, его потряс. Бедняга судорожно начал креститься. Потом прерывающимся голосом затянул «Отче наш».