Генри Олди - Один плюс один

И ни гугу, и ни капли в рот, ни слова в ухо времен —
А на висках дрожит серебро, и тяжек шелк у знамен,
Звезда в тылу, и звезда впереди, и звездный отблеск вверху…
Налей-ка нам, братец Ганга-дин, пора смочить требуху!

О, рай — это рай, и ад — это ад, но арфа вилам сродни,
Когда ни вперед, ни вбок, ни назад, и кем-то исчислены дни,
А вечность — миф, и не бросят роз на гроб из пахучей сосны,
И только память весенних гроз, когда ни грозы, ни весны.

Но что есть запрет, и что есть судьба, и что есть от рая ключи,
Коль выпал час плясать на гробах и рыжих собак мочить,
И туже затягивать ремешок, и петь, как поет листва —
Давай, дружище, на посошок, нам завтра рано вставать!

Да ладно, говорю я вам, презрение к моим словам, сомнение в моих правах и прочие занудства — они пути не сократят, обманут, как слепых кутят, а значит, всех вас запретят и не дадут вернуться. Да ну, мне отвечают, бред, тебе, приятель, веры нет, ты стар и сед, ты — глупый дед, а мы — гонцы рассвета, и значит, ты, дружок, молчи, мусоль беззубо калачи, грей тощий тухес на печи, к тебе доверья нету.
Да ладно, вам я говорю, я старый по календарю, а так с плевка зажгу зарю и разражусь потопом, тогда как вам, мои друзья, и свистнуть в простоте нельзя, и непроторена стезя — куда вам, плоскостопым? Да ну, они мне говорят, ты тонешь, дядя, как «Варяг», не дотянув до января, до снежного причала, тебе — прокуренный подвал, а нам — в ночи девятый вал, у нас — кудрява голова, короче, чья б мычала.
Да ладно, говорю вам я, не то чтоб мы — одна семья, но визг сопливого хамья давно мне не любезен, и если вежлив до сих пор, то под полой держу топор — он и увесист, и остер, и вообще полезен. Да ну, мне говорят они, смотри, козел, не обмани, спаси топор и сохрани, он скоро пригодится — мы выпьем и еще нальем, и топоришко отберем, и вставим деду острием в тугую ягодицу.
Да ладно, а в ответ — да ну, и не вмените нам в вину сей диалог, как страсть к вину, как социальность позы, поскольку вечность коротка, а жизнь уходит с молотка, и если нынче брань сладка, то завтра будет поздно; какие б ни были понты, а мы давным-давно «на ты», и если утром все скоты, то к вечеру — химеры, и каждый, свеж он иль устал, взбирается на пьедестал, где злато славы — как с куста, приятели-гомеры!
И снова, как последний лох, ты затеваешь диалог…

Извините, Александр Аркадьевич,
Что цитирую Вас слишком избыточно —
Из «Матросской», из «Поэмы…», из «Кадеша»,
Из изгнания, из водки, из пыточной,

Из прокуренного насквозь квартирника,
Из искрящего в ночи электричества…
Не закрыть на перерыв этот тир никак —
Ни на вечность, ни на день, ни на три часа.

Снежной вьюгою рубах — финиш-ленточка,
Пляшет на гробах судьба-малолеточка.

Сидит ворон на дубу,
Дует ворон во трубу —
Ой, не пыжься, черный ворон,
Не испытывай судьбу!

Над моею головой —
Белый шум да черный вой,
Я и сам не понимаю:
Кто здесь мертвый, кто живой?

Вы простите меня, Галич, постылого,
Вы поймите — я ведь к вам за случайностью,
За хрустящим февралем, за настырностью,
За улыбкой, за бедой, за отчаяньем,

За расстроенной до всхлипа гитарою,
За растерзанной до слез интонацией…
Слишком быстро мы становимся старыми,
Слишком часто облака ваши снятся нам.

Ах, Лепажевы стволы! — клювом щелкали…
Примеряйте кандалы, братцы-щеголи!

Сидит ворон на сосне,
Хрипло каркает во сне,
Ты не каркай, черный ворон,
От натуги не красней,

Для тебя, для воронья,
Есть икорка и коньяк,
Для меня, для рифмоплета —
Полграфинчика вранья.

Что мне делать, Александр Аркадьевич,
Если время вхолостую заверчено,
Если тайна — есть ли жизнь за МКАДами?
Если страшно — доживем ли до вечера?

Если пишешь, как с обрыва — да в облако,
Если смех дрожит салфеточным знаменем…
Вы ведь помните? Спеленутых — волоком.
Вы ведь знаете? Конечно же, знаете.

Кто нас ждет за роковой, за последнею?
Лучше б, если не конвой. Сам проследую.

Сидит ворон на трубе
Строго между А и Б,
Хошь не хошь, а выбрать надо,
Что обломится тебе.

Мак слетает с калачей,
Пляшет свора палачей,
И луна глядит в окошко:
«Чей ты, братец?»
Я — ничей.

…а над струной, как над страной,
Распятой на кресте.
И вновь распахнуто окно —
Сквозит, и не спастись.
Который век в слепой Москве
Баюкают гостей
В железной колыбели лет,
В мозолистой горсти.

Обсело крыши воронье —
Толпою к небесам
Прорвались черные гонцы,
Неся благую весть:
Тебя, меня, его, ее
Берут в Эдемский сад.
Готовьтесь отдавать концы —
Сегодня, каждый, здесь.

Ах, хрупок лед, и переплет
Саднит на холода,
Друзья приходят по ночам —
Без тел и без звонка,
И то, что замок укреплен,
Что пушки в три ряда,
Неинтересно никому —
Привет, как жизнь, пока.

А над струной, как за стеной,
За крепкою стеной,
А над струной, как на ветру,
Не пахнущем людьми,
И вновь ковчег выводит Ной
По хлябям в мир иной,
Где вечен строй шести бойцов:
Ми, си, соль, ре, ля, ми.

Прости, красавица, и не вини поэта,
Что он любовь твою подробно описал!
Пусть то, о чем писал, не испытал он сам —
Поверь, он мысленно присутствовал при этом!

Вы считаете, рок безнадежно суров?
Но ведь нет ничего ни в одном из миров,
что избегло бы участи мяса парного:
стать жарким в полыханьи вселенских костров!

Раздавалась во мраке судьбы похвальба:
«Ради шутки на трон вознесла я раба,
а в придачу к венцу наградила проказой!» —
и смеются над шуткой скелеты в гробах…

Этот череп — тюрьма для бродяги-ума.
Из углов насмехается пыльная тьма:
«Глянь в окно, неудачник, возьмись за решетку! —
не тебе суждена бытия кутерьма!..»

Нет мудрости в глупце? И не ищи.
Начала нет в конце? И не ищи.
Те, кто искал, изрядно наследили,
А от тебя следов и не ищи…

В моих глазах — конец земного праха,
В моих глазах — судьбы топор и плаха,
И вновь пьянит украденная жизнь,
И манит терпкий дым чужого страха…

В мельканье туч, в смятенье страшных снов
Виденья рвали душу вновь и вновь,
И был наш день — запекшаяся рана,
И вечер был — пролившаяся кровь.