Генри Олди - Один плюс один

Когда в Гималаи приходит Смерть
Как в чашу приходит вино,
Ты можешь решиться, рискнуть, посметь
Упасть и подняться вновь,
Восстать из праха, из гроба, со дна,
Но только в другом беда —
Когда в Гималаи приходит она?!
Никто не знает, когда.

И мы рискуем, встаем, идем,
Надеясь, что где-то там
Рыдает вечер над умершим днем,
А горы остры, как сталь,
Что небо в кудри втирает хну,
Что кровь снегов горяча,
Что Смерть в Гималаи пришла отдохнуть,
И мы угадали час.

В декабрьских болотах царит тишина,
Густая, как молоко,
Звезда, тишиною оглушена,
Серьгою в небе дрожит,
Уходит день, и его спина
Скучна, как вечный покой,
Но каждый год,
В сердце болот
Вступает Белая Жизнь.

У Белой Жизни белая бровь
И белый зрачок в глазу.
Сугробы-веки, ресницы-снег,
Морщины — корявый наст.
У Белой Жизни белая кровь
И белый по телу зуд,
Один раз в год
Кого она ждет,
Кого она ищет? — нас.

Зыбун под слюдою намерзшего льда
Зевает и видит сны
О том, как растрескается слюда —
У солнца остры ножи —
И будет апрель, и будет вода,
И тень от кривой сосны…
Но смертен год,
И в дрему болот
Вступает Белая Жизнь.

У Белой Жизни седой висок
И пудреная скула,
Улыбка — мел, а рассудок бел,
Крахмальней, чем хруст белья,
А бледный лоб, как скала, высок
И холоден, как скала.
В глуши болот Кого она ждет,
Кто нужен ей? — ты и я.

Декабрьским болотам хвалу пою!
Звезде во мраке ночном,
Пурге, что в озябшем, глухом краю
Поземкой по кочкам вьюжит,
Бесстрашному дню, что в неравном бою
Сражен, уснул вечным сном.
Ты — наш оплот,
Стылый мир болот,
Где ждет нас Белая Жизнь.

У Белой Жизни есть белый лист,
Но нет ни капли чернил,
Перо в руке, как луна в реке,
Рука, как метель в ночи, —
Небесный свод равнодушно мглист,
Мерцают огни в тени,
За годом год
Она ждет и ждет,
А сердце болот молчит…

В вечном отчаянье стонут барханы,
Знойной поземкой шурша,
Тени в песке, как казненные ханы,
Спорят: бессмертна ль душа?
Глаз раскаленный следит за пустыней,
Неотвратим и горяч,
Струйкой минут над равниной постылой —
Плач.
Так рыдает палач.

Но здесь и всюду,
Сейчас и вечно,
Закутан в жару, как в ад,
Лукавей беса,
Огня беспечней,
Присутствует Желтый Взгляд.

Он смотрит, любя.
Он смотрит, смеясь —
И в сердце вползает змея.

Сизым ручьем проструилась гадюка,
Росчерк стервятника тих,
Солнца лучи, будто стрелы из лука,
Небо сжимает в горсти.
Арфой Давид развлекает Саула,
Дивной струною блестя;
Возле изломанного саксаула —
Стяг
И солдата костяк.

Но здесь и всюду,
Вчера и завтра,
Желанен, как верный яд,
Как дом, приветлив,
Как жизнь, забран,
Присутствует Желтый Взгляд.

Он смотрит, смеясь,
Он смотрит, любя —
Он страстно желает тебя.

На горизонте верблюжья цепочка
Тащит звено за звеном,
Эй, караванщик?
Не слышит, и точка.
Спит в измеренье ином.
Тихо качает тюрбаном зеленым,
Тихо плывет к миражам.
И под лопаткой железом каленым —
Жар,
Как обломок ножа.

Но там и дальше,
До льдов, до снега,
Вне песен, стихов, баллад —
Прибит гвоздями,
Взирает с неба
Внимательный Желтый Взгляд.

Как жизнь, текуч,
Как предел, высок —
Чтоб помнили про песок.

Было трое отличных друзей у меня,
Трое верных друзей — ого-го!
Я друзей у судьбы на врагов поменял,
На отличных и верных врагов.

Было трое чудесных невест у меня,
Трое славных невест — это так!
Я сперва у судьбы их на жен поменял,
А потом на щербатый пятак.

У меня была уйма прелестных детей,
Может, десять, — а может, и сто!
У судьбы я детей поменял без затей,
Только, правда, не помню, на что.

У меня была куча несделанных дел,
И забот, и хлопот — это так!
Все дела у судьбы я сменял, как хотел:
На кабак, и табак, и коньяк.

Вряд ли я успокоюсь в дубовом гробу,
Закрывая предъявленный счет —
Хитроумный мой череп семь пядей во лбу,
Я и лежа сменяю судьбу на судьбу,
Доплачу, и сменяю еще!

У поэта что-то с горлом:
Вместо песни — громкий кашель.
У поэта что-то с сердцем:
Вместо сердца — твердый камень.

У поэта счеты с жизнью,
Как с прокисшей манной кашей.
Хочется в музей поэту —
Чтоб не трогали руками.

Вот стоит поэт в музее,
Застеклен для ротозеев,
Выделен поэту угол
Для прижизненных изданий,
На поэте — черный смокинг,
Пудрой-перхотью засеян,
Под поэтом — теплый коврик,
Чтобы мог стоять годами.

Ходят-водят хороводы
Критики вокруг поэта:
Ах, какое было сердце!
Ах, какое было горло!
Ах, как трогался руками
И за то он, и за это,
Мы бы чаще мыли руки,
Он бы дольше жег глаголом!

Нет глагола у поэта —
Отобрали для потомков,
И местоимений нету,
И наречий, и союзов,
И гипербол, и метафор
Наш поэт лишен жестоко —
Раз хотел стоять в музее,
Значит, расплевался с музой.

Лишь безлунными ночами
По музею бродит призрак —
Сумасшедший и печальный,
Неприкаянный и голый,
Бродит призрак и бормочет,
Отражен в стеклянных призмах:
«У поэта что-то с сердцем,
У поэта что-то с горлом…»

Пас — это пас, а вист — это вист, и вместе им не бывать,
А я — обалденный постмодернист и Киплинга взял в кровать,
Я возбужден, как юнец весной, и свеж, как яичный желток,
А Запад — он, братцы, не хрящик свиной, и не бешбармак — Восток.

Увидел бур, и прицелился бур, и все, кранты буровой,
А я это дело видал в гробу, я — дворянин столбовой,
И в нашем дворе такие столбы, что хуже занозы в заду,
А ты, Томплинсон, не пугайся трубы, а то поймаешь звезду.

Баллада что, баллада — пустяк, сложу и швырну под стол,
А Киплинг — он у меня в гостях, и мы с ним хряпнем по сто,
За верный наган, за скверный Афган, за настоящих мужчин,
За буйвола, чьи могучи рога, за вой Акелы в ночи,

За двух пацанов, чей слог не хренов, за леди, которых мы
Любили, как сорок тысяч слонов, среди мировой кутерьмы,
За беспокойных Марфы сынов, за воду в палящий зной,
За добрый табак и хмельное вино, за жизнь с прикрытой спиной.

И снова по сто, и еще разок, и чокнемся через года,
Да, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и им не сойтись никогда,
Но двум поэтам плевать на рок, на срок и на пару веков,
Поскольку нету таких дорог, чтоб встать на вечный прикол,