Генри Олди - Один плюс один

…Прочь засовы!

Ты права:
Я к тебе иду по трупам, не по морю,
Как умею.

Ты права:
В жилах плещутся Олимповы помои,
В сердце — змеи.

Ты права:
Я — мертвец, я — бог, я — память,
Я — убийца.

…Дай напиться!

Ты права.
Лунной пылью, мертвой грудой у двери
Пали нимбы.

Отвори!
Кто б я ни был!..

Мне вечно стоять на пороге,
Не смея войти.
Я — раб бесконечной дороги,
Я — пленник пути,

Мне вечно сражаться под Троей,
Не смея уснуть,
Мне надо удвоить, утроить
Убитых казну,

Мне вечно стрелу за стрелою, —
В двенадцать колец,
Мне вечно, скалу за скалою, —
На хрупкий скелет,

Надгробьем, плитою, курганом,
Чтоб мертвый не встал…
Мечтой над седым Океаном —
Пролеты моста.

Я снова играю в знакомом спектакле:
Вернуться к Итаке прекрасно, не так ли?!
Проснуться нагим на ладони залива,
Где дремлет скала и трепещет олива.

Сегодня, конечно же, будет иное:
Не лук, не стрела в кадыке Антиноя,
Не меч, исторгающий душу с размаха,
Не страшное счастье в лице Телемаха.

Я снова дойду до знакомых ворот
И снова надежда последней умрет.

— Здесь медовей вино, здесь и нимфы куда голенастей,
Чем у вас на туманной Итаке, в козлиной глуши, —
Ну зачем тебе снасти, корабль, приключенья, ненастья?
Ты умом пораскинь, хитроумный, куда ты спешишь?

— Да, ты прав, богоравный, у вас и пирушка, и нимфы,
И прекраснее жизнь, чем на сотне козлиных Итак,
А на мне гончей сворой повисли клыкастые мифы,
И пульсирует сердце не в такт: это так, это так…

Если я, хитроумный, настолько обижен судьбой,
Мне ль желать, богоравный, судьбой поменяться с тобой?

Герои уходили на войну.
Бряцала медь, рыдали в спину жены.
Когда мечу судьба быть обнаженным,
Нелепо помнить желтую луну,
Навстречу расцветающие лица
И поцелуй, которому продлиться —
Лишь в памяти.
Я в памяти тону.

Герои уходили воевать.
Орел Зевесов плыл над головами,
Дым алтарей стоял над островами
Гигантом. Мне вдруг вспомнилась кровать,
Сработанная из родной оливы,
Где довелось когда-то быть счастливым.
Кров, кровь, кровать…
Слова, слова, слова.

Герои уходили навсегда.
Радушность рая и бездушность ада —
Вы так близки! Старушка «Илиада»,
Гекзаметр твой, как мертвая вода,
Омоет трупы — и, струясь потоком,
Врачуя раны, утечет к потомкам…
Мой Телемах!
Ты — здесь, и в том беда.

Герои уходили на войну.
Парад был славным, правильным и пошлым.
Живой, распят меж будущим и прошлым,
Я ощущаю странную вину
За выбор между долгом и любовью,
За невозможность быть самим собою
Без лишней крови.
Лабиринт минут,

Мечусь твоим увечным коридором,
И минотавры распевают хором:
— Герои! Ах, герои! Ну и ну!..

Он убил их всех. Рыжий, будто пламя,
Тетивой звенел и дождил стрелами,
Все полы в таламе устлал телами —
Мой герой, мой муж и мой бог.

Рядом бился сын, и копье с размаха
Уязвляло плоть. Руки Телемаха
Торопили смерть. О, седая пряха —
Бронзой ножниц кромсай клубок!

Двадцать лет ждала, не смыкая веки,
Двадцать лет текла, как ночные реки,
Об одном-единственном человеке
Умоляла я горизонт.

Два десятка лет — разве это много?
Лишь бы гладкой к дому была дорога,
Лишь бы у судьбы затупился коготь,
Лишь бы не накрыло грозой.

Он убил их всех. Каждый год разлуки
Умолял о жертве. Пою о луке,
О стреле и кольцах! Итакской суке
Довелось встречать вожака.

Умывайся кровью, моя Итака!
Двадцать лет войны — как монету на кон,
Двадцать лет пути стоят доброй драки,
После боя любовь сладка.

В начале было Слово.
А тираж Явился позже. Но — до Гуттенберга.
Ведь лозунг размножаться и плодиться
Был вывешен для всех. Для всех живых,
А значит, и для слов. Мой милый друг,
Взращенный на мейнстриме и портвейне,
Бунтарь кухонный, тот, который в шляпе,
С огнем во взгляде, с кукишем в кармане, —
Давай отделим зерна от плевел,
Козлищ от агнцев, быдло от эстетов,
Своих от несвоих, а тех и этих
Отделим от условно-посторонних,
Которым безусловно воспрещен
Вход в наш Эдем, где яблоки доступны
Любому, кто марал чело моралью,
Поскольку Зло с Добром есмь парадигма,
Влекущая лишь люмпен-маргиналов…
О чем бишь я? Ах да, о тиражах.

Когда кипит, блистая глянцем,
Полиграфический экстаз,
То не филологам-засранцам
И не эстетам-иностранцам,
Халифам, избранным на час,
Слагать критические стансы
О низковкусьи пошлых масс,
Что любят пиво, баб и танцы,
А не оргазмы декаданса,
Столь угнетенные сейчас,
Как кофе угнетает квас,
Как геморрой терзает вас,
Иль как гнетет кувалда в ранце,—
Кликуши! Нет второго шанса
Для тех, кто клевету припас,
Вводя людей в подобье транса
Взамен лихого перформанса,
Чей взгляд — не пламенный топаз,
А близорукий отблеск сланца,
Чей брат — вокзальный унитаз,
Кому далек надрыв романса,
Кто не воскликнет: «Аз есмь! Аз!..»,
Испорчен Бахом и Сен-Сансом, —
Короче, всех бы их, зараз,
Сложить под движущийся КрАЗ,
Да жаль, нельзя…

Топча упругою стопой
Асфальт, не вереск,
Иду, распластанный толпой,
На книжный нерест.

За мной бушует бытие,
Блестя клыками:
«Куда ты прешься, е-мое!
Где брат твой, Каин?!

Взгляни, ты бледен! Жалок! Пьющ!
В кармане фига!..»
Но сладок ядовитый плющ,
И манит книга.

Меня терзал вагон метро,
Дыша миазмом,
Мир выворачивал нутро,
Крепчал маразмом,

Сулил прокладки, «Бленд-а-мед»,
Журнальный столик,
Массаж, бесплатный Интернет, —
Но нет! Я стоек.

Смахнув простуженно соплю,
Достав бумажник,
Я книжку новую куплю
О кознях мажьих,

О некромантах-королях
Роман иль повесть,
И у эстета-куркуля
Проснется совесть,