Ким Робинсон - Годы риса и соли [litres]

Там, у высокой красной стены, их вытащили из реки двое демонических божков бардо, Жизнь Коротка и Медленная Смерть. Высоко на стене у них над головами было растянуто знамя с лозунгом, гласившим: «Быть человеком легко, жить человеческой жизнью трудно; желать стать человеком во второй раз ещё труднее. Если вы хотите выйти из колеса, упорствуйте».

Ключник прочитал надпись и фыркнул.

– «Во второй раз»… А десятый не хотите? А пятидесятый?

И, взревев, он столкнул Медленную Смерть в кровавую реку. Они выплюнули в её русло достаточно напитка забвения богини, чтобы божок-привратник быстро позабыл, кто его толкнул, в чём состояла его работа и как это – плавать.

Но остальные в джати видели, что сделал Ключник, и их цель всплыла в сознании с особенной ясностью. Бушо толкнул в реку второго привратника:

– Правосудие! – крикнул он вслед вмиг растерявшемуся пловцу. – Жизнь действительно коротка!

Выше по течению, на берегу Конечной реки, появились другие стражники и бросились к ним. Члены джати действовали быстро и наконец-то как одна команда; завязав узлами болтавшееся на стене знамя, они скрутили из него подобие верёвки, с помощью которой смогли перелезть через Красную Стену. Бушо, Ключник, Иагогэ, Пролом-в-Скале, Сломанная Стрела, Чудак и все остальные вскарабкались на вершину стены, достаточно широкую, чтобы растянуться на ней в полный рост. Там они смогли отдышаться и осмотреться: оглянуться назад, на тёмное, затянутое дымом бардо, ввергнутое в ещё больший хаос развернувшейся там перепалкой. Похоже, они затеяли всеобщий бунт; заглянуть вперёд, в мир, окутанный облаками.

– Всё так, как тогда, когда они повели Бабочку на вершину горы, чтобы принести в жертву, – проговорил Ключник. – Теперь я помню.

– Там, внизу, мы можем сделать что-то новое, – сказала Иагогэ. – Всё зависит от нас. Не забывайте!

И они прыгнули со стены, падая вниз, как капли дождя.

Вдова Кан всегда с особой дотошностью относилась к церемониальным аспектам своего вдовства. Себя она называла не иначе как «вэй-ван-жэнь»: «та, которая ещё не мертва». А от предложения сыновей отпраздновать её сорокалетие отказалась со словами: «Это недопустимо для той, которая ещё не мертва».

Овдовев в возрасте тридцати пяти лет, сразу после рождения третьего сына, она погрузилась в пучину отчаяния: Кун Синя, своего супруга, она очень любила. Однако мысли о самоубийстве она отвергла, считая их мирской блажью. В более точной же интерпретации конфуцианского долга самоубийство недвусмысленно трактовалось как отказ от ответственности перед своими детьми и мужниной роднёй, а уж об этом, конечно, не могло быть и речи. Тунби, вдова Кан, была исполнена решимости и после пятидесяти лет хранить целибат, сочинять стихи, штудировать работы классиков и управлять семейным хозяйством. По наступлении пятидесятилетия ей полагался аттестат благочестивой вдовы и благодарность, выписанная изящным каллиграфическим почерком императора Цяньлуна, которую она намеревалась вставить в рамочку и повесить над порогом своего дома. А сыновья могли бы даже возвести каменную арку в её честь.

Двое старших её сыновей, состоя чиновниками на службе у императора, колесили по стране, в то время как младшего вдова растила сама, продолжая вести семейное хозяйство, оставшееся в Ханчжоу. Количество домочадцев теперь сократилось до её сына Сиха и слуг, оставленных старшими сыновьями. Главным источником дохода для семьи оставалось шелководство, поскольку старшие сыновья пока были не в том положении, чтобы посылать домой крупные суммы денег, так что всё производство шёлка, от прядения до вышивки перешло под её начало. Ни один окружной магистрат не знал такой железной руки. И это также почиталось учениями Ханя: в благополучных семьях женский труд (чаще всего – производство конопли и шёлка) считался добродетелью задолго до того, как цинские реформы возродили его официальную поддержку.

Вдова Кан жила в женском секторе небольшой усадьбы, расположенной на берегу реки Чу. Наружные стены усадьбы были оштукатурены, внутренние – покрыты деревянной черепицей, а женщинам в самом дальнем её конце отведён красивый белый дом квадратной формы с черепичной крышей, залитый светом и полный цветов. В этом доме и в примыкающих к нему мастерских вдова Кан и её женщины ткали и вышивали по несколько часов в день, а то и больше, если день выдавался светлый. И здесь же по её требованию младший сын зачитывал отрывки из классических произведений, заученные наизусть. Работала ли она за ткацким станком, щёлкая вверх-вниз челноком, или пряла вечером нитки, или корпела над крупными узорами вышивки – в любое время она гоняла Сиха по «Аналектам» Конфуция или текстам Менция, настаивая на дословном запоминании, как в своё время будут настаивать экзаменаторы. Маленькому Сиху зубрёжка давалась даже с большим трудом, чем его старшим братьям, которым едва удалось пройти минимальный порог, и нередко вечер заканчивался слезами. Но Кан Тунби была неумолима, и, дождавшись, когда высохнут слёзы, она велела сыну продолжать. Со временем дела у него пошли лучше. Но он рос нервным и несчастливым ребёнком.

Поэтому радости Сиха не было предела, когда серые домашние будни прерывались праздниками. Все три дня рождения бодхисаттвы Гуаньинь свято чтились его матерью, особенно главный из них – девятнадцатый день шестого месяца. Строгость уроков ослабевала по мере приближения великого торжества, когда вдова приступала к собственным приготовлениям: занималась чтением, сочинением стихов, сбором благовоний и раздачей продуктов живущим по соседству беднякам, – все эти занятия добавлялись к её и без того насыщенному графику. В канун праздников она постилась и воздерживалась от всяких нечистых помыслов, в том числе от гневливости, приостанавливая на время обучение Сиха и принося воздаяния в маленьком поселковом святилище.

Когда наступал день торжества, постились все, а вечером присоединялись к церемониальному шествию и поднимались на вершину местного холма, неся с собой в мешке сандаловое дерево, размахивая знамёнами, зонтами и бумажными фонарями, следуя за флагом своего храма туда, куда указывал путь большой смоляной факел, отгоняющий демонов. Восторг от ночной процессии, вкупе с перерывом в занятиях, превращал этот день в грандиозный праздник для Сиха, который ступал позади матери, крутя в руках бумажный фонарь, распевая гимны и испытывая такое счастье, которого обычно был лишён.