Урсула Ле Гуин - Гончарный круг неба

— Вы очень добрый человек, — сказал он.

— Я? Почему? Потому что пришла сюда? Это потому, что я ужасно испугалась. Этот сеанс в пятницу! Надо было понять. Послушайте, пока вы спали, я искала глазами больницу, в которой родилась. Она была вон там, за рекой. Я не увидела ее. Но ведь она всегда была там…

— Я думал, вы с Востока, — сказал он без видимой связи с ее словами.

Она тщательно очистила банку из-под тунца и облизала нож.

— Я из Портленда. Теперь, выходит, я родилась дважды. В двух разных больницах. Боже! Отец у меня был черный, а мать белая. Это стоит послушать. Он был храбрый черный борец за права негров, а она хиппи. Он из состоятельной семьи, а она — дочь юриста из Портленда. Она ушла из дома: принимала наркотики и все такое прочее. Они встретились на какой-то демонстрации. В семидесятых годах демонстрации были еще не запрещены. Они поженились, но он не смог долго выдержать. Я имею в виду всю тогдашнюю ситуацию, а не только их брак. Когда мне было восемь лет, он уехал в Африку, кажется в Гану. Он считал, что его народ происходит оттуда, но наверняка он этого не знал. Их семья жила в Луизиане, Лилач — должно быть фамилия рабовладельца. Это французское слово. Оно означает «трус». В школе я изучала французский язык, потому что у меня французская фамилия.

Она фыркнула.

— Ну так вот, он уехал, а бедная Ева осталась здесь. Ева — это моя мать. Она не разрешала называть ее мамой, поэтому я звала ее Евой. Некоторое время мы жили в коммуне на Маунт-Худе. Боже, как там было холодно зимой. Потом полиция разогнала нас. Говорили, что так жить не принято у американцев. Она умудрялась подрабатывать на жизнь в маленьких ресторанах и магазинах. Эти люди помогают друг другу. Но от наркотиков она так и не смогла отказаться. Она пережила чуму, но в тридцать восемь лет ей попалась грязная игла, и это ее прикончило. И тут ее паршивая семья подобрала меня. Я окончила колледж и юридическую школу. Я с ними встречалась раз в год на рождество. Я их негр-талисман. Но знаете, что самое неприятное? Я никак не могу решить, какого я цвета. Отец у меня был черный как сажа, хотя у него было немного белой крови. Мать белая. А я ни то ни другое. Отец ненавидел мать за то, что она белая, но и любил ее. Я думаю, что его черную кожу она любила больше, чем его самого. Что же мне остается? Никак не могу решить.

— Коричневое, — негромко сказал он, стоя за ее стулом.

— Цвет грязи!

— Цвет земли!

— Вы из Портленда?

— Да.

— Я не слышу вас из-за этого треклятого ручья. Мне казалось, что в дикой местности должно быть тихо. Теперь ваша очередь.

— Но у меня теперь так много детства, — сказал он. — О каком из них рассказать? В одном родители умерли в первый год чумы, в другом никакой чумы не было. Не знаю… В этом нет ничего интересного. Не о чем рассказывать. Мне удалось выжить — это главное.

— Сколько опасностей! Чума, а теперь вот чужаки…

Он невесело рассмеялся, но лицо его оставалось жалким и измученным.

— Я просто не могу поверить, что они из вашего сна, не могу и все! Я так боялась их все эти долгие десять лет! Но я знаю, что это так, потому что их не было в другом… времени. Впрочем, они не хуже, чем эта ужасная перенаселенность, эта ужасная маленькая квартира, в которой я жила с четырьмя другими женщинами, и эти подземки, и зубы у меня были ужасные, ничего толком поесть нельзя. Вы знаете, тогда я весила сто один фунт, а теперь сто двадцать два. С пятницы я поправилась на двадцать один фунт.

— Верно. Когда я в первый раз вас увидел, вы были ужасно худая.

— И вы тоже ужасно костлявый. Все были такие, только я не замечала. А теперь вы вполне плотный мужчина. Вам нужно только поспать.

Он ничего не сказал.

— В общем, жизнь стала лучше. Послушайте, вы ведь не по своей воле. Так почему же вы чувствуете себя виноватым? Может, ваши сны — просто новый способ эволюции? Выживание наиболее приспособленных?

— Все гораздо хуже, — сказал он прежним ровным голосом, без всякого выражения. Теперь он сидел на кровати. — Вы помните что-нибудь об апреле месяце, который был четыре года назад, в девяносто восьмом?

Он несколько раз запнулся.

— Апрель? Нет, ничего особенного.

— Тогда наступил конец света, — сказал он. Судорога исказила его лицо. Он с усилием глотнул воздуха. — Никто не помнит…

«Апрель тысяча девятьсот девяносто восьмого, — испуганно подумала она. — Что я помню об апреле девяносто восьмого?» — Она ничего не могла вспомнить и очень боялась. Его? За него?

— Это не эволюция. Просто инстинкт самосохранения. Все гораздо хуже, чем вы думаете. Тот же мир, который вы знали, когда население было семь миллиардов, только… гораздо хуже. Никто, кроме нескольких европейских стран, не пытался контролировать рождаемость и бороться с загрязнением среды. Когда мы попытались контролировать распределение пищи, было уже слишком поздно. Пищи не хватало, а мафия правила черным рынком. Все приходилось покупать на черном рынке, чтобы не умереть с голоду. У многих ничего не было. Конституцию изменили в 1984 году, это вы помните, но дела пошли так плохо, что даже намека на демократию не осталось. Что-то вроде полицейского государства. Но и это не помогало. Все распалось. Когда мне исполнилось пятнадцать, закрылись школы. Раковой чумы не было, были другие эпидемии: дизентерия, гепатит, бубонная чума. Но больше всего людей умирало от голода. А в девяносто третьем году началась война на Ближнем Востоке. Потом другая война — Израиль против арабов. Одна из африканских стран, действуя на стороне арабов, сбросила две атомные бомбы на израильские города. Мы помогли Израилю отомстить и…

Он замолчал и, немного погодя, продолжал, по-видимому не сознавая, что в его рассказе был перерыв.

— Я пытался уйти из города в лес. Но я был болен и не мог идти. Я просто сидел на ступенях дома. На западном холме все дома горели, но ступени были цементные и, я помню, из щелей пробивались одуванчики. Я сидел и знал, что не смогу встать. Я думал о том, как поднимусь и уйду из города, но это был бред. Снова и снова я видел одуванчики и умирал. И все вокруг умирало. И тут мне приснился сон…

Голос его прервался, и он ненадолго умолк. Наконец он с трудом проговорил:

— Мне снилось, что я дома. Я проснулся здоровым, лежа в своей постели. Только это был не тот дом, что в прошлой жизни. Боже, я не хочу ее помнить, но не могу забыть! Много раз я говорил себе, что это сон, но это был не сон. А наш мир — сон. Он нереален. Он даже не вернется. В этой жизни мы все мертвы. А перед смертью мы убили свой мир. Ничего не осталось, кроме снов.

Она верила ему — и яростно возражала!

— Ну и что? Может, так и должно быть? И все это реально. Ничего не случается, что не должно случиться. Никогда! И какая разница, как вы это назовете, сном или явью? Оно существует. Разве не так?