Илья Хоменко - Поднебесник

Стрелки часов сошлись на цифре двенадцать. Старику стало чуть лучше. Сердце не напоминало о себе. Половина дня осталась уже позади. Очень может быть — все и обойдется. Во всяком случае, все идет пока не так плохо, как можно было ожидать. А после рюмки коньяка, разведенного пополам минеральной водой, старик почувствовал себя настолько бодро, что решил привести в порядок свои дела — сколько успеет. Впрочем, никаких дел, требовавших неотложного вмешательства, у старика не было. Разбирать архив, в котором наброски его знаменитых трудов по физике поля и квантовой механике перемежались страницами дневников, не поднималась рука. Оставалась неотремонтированная форточка. И он решил было заняться этим ремонтом и потратить на него часа два — работа всегда отвлекает от черных мыслей. А потом как-то неожиданно и пронзительно ощутил, кого не хватало ему особенно. С кем ему хотелось поговорить, с кем он, наверное, мог бы поделиться мучившим его все это время. Линна. Она всегда умела взять на себя часть его забот. Но Линна уже десять лет как покинула этот мир.

Он вызвал по телефону такси. И стал собираться. Завязывая перед зеркалом галстук, внимательно изучил себя. За последние годы он весь высох и сморщился. Костюм пришлось дважды ушивать. И если бы Линна могла увидеть его, она бы, наверное, его не узнала. Старик не хотел никому говорить, что отправляется в город мертвых один и в будний день. Поэтому срезал с куста четыре красивые чайные розы, быстро, озираясь через плечо, не глядит ли в его сторону подстригающая живую изгородь соседка, накрыл их полой плаща. (Когда-то, непостижимо давно, он, лицеист-первокурсник, так же точно перепиливал перочинным ножом колючие стебли и прятал их под плащом. Профессор Збарага сразу выделил их двоих — его и Джи Дана. Сказал, что не может ошибиться в них, потому что не ошибается никогда. И что они станут со временем сносными теоретиками — высшая в его устах похвала. Но это потом. А теперь, строго объявил он, физика для них — это все. Ни капли алкоголя. Никаких вечеринок и вздорных романов, отнимающих время. Иначе лучше сразу переводитесь на другой факультет). Розы предназначались для Линны. И тогда и теперь. Глупостей в его жизни было много. А любви только две. Физика и она. И понял это он сейчас, хотя и разрывался в молодости между ними. Понял, когда не осталось ни одной. Почему, ну почему он не сделал тогда окончательный выбор между двумя своими Любовями? Не выбрал Линну? Почему Джи Дан не втрескался в какую-нибудь шансоньетку, не завалил курсовой экзамен по системному анализу или там по мертвым языкам? Ведь случись это, он бы не стал любимцем и надеждой профессора Збараги. Не рассчитал бы этот коэффициент стабилизации корпускулярного потока в вакууме, из-за чего работы над проектом «Вулкан» закончили в срок. Ну почему они не угодили тогда под один грузовик? Ведь случись это, и не было бы никакого превентивного удара, не было бы греха на душе, не было бы кошмарной пустоты ожидания.

Узнав, что ему нужно всего полчаса, таксист согласился ждать. Всего полчаса. Больше подарить Линне старик сегодня не смел. Почему-то его вновь настигло странное болезненное состояние (оно приходило до этого дважды: первый раз, когда он сильно облучился, за компанию с группой экспериментаторов, по собственной глупости, и второй — во время болезни матери). Ему вновь начало представляться (нет, он понимал, что это вздор, но все же), будто между предметами и явлениями окружающего мира есть какая-то зловещая связь. И что он — заложник этой связи.

«Если успею обернуться за тридцать минут, — загадал он, — все будет в порядке».

Лифт опустил его на седьмой горизонт города мертвых. И старик долго, долго шел по освещенному неярким светом коридору мимо зеленых светляков лампад и холодного сияния, тяжело осевшего на стеклах саркофагов. Пожилой служитель, запомнивший его по предыдущим посещениям, взялся его проводить. За Линной, сказал он, присматривают хорошо. Недавно заменили в капсуле газ. И цветам, принесенным на прошлой неделе, тоже заменили воду. Они еще не завяли. Служитель включил рефлектор и отошел в сторону. Линна была совсем как живая. Ее глаза были открыты. И старику показалось, что сегодня в них грусть, которой вчера, наверное, не было. Он прижался лбом к холодному плексигласу и простоял так целую вечность. (В его часах на левой руке судорожно трепыхалось пойманное время, и секунды слипались в минуты). Он не плакал, нет. Просто дыхание у него вдруг стало прерывистым.

«Линна. Да. Я виноват. Ты же знаешь, чем для меня была наука. Я ее бросил, все бросил, но поздно. Ничего уже не изменить. Ты просила, ты предупреждала меня. Откуда ты могла знать? А я не знал. Клянусь, я не знал. Когда мы с Джи Даном начинали, речь шла только об обороне. О превентивном ударе заговорили потом. Когда мы уже дали этим ублюдкам дубину».

Ему снова показалось, что сейчас он потеряет сознание. И плексигласовый цилиндр, которым окружена Линна, исчезнет. Инертный газ, сохраняющий навечно ее тело от тления, окутает и его. И то главное, что стоит сейчас между ними, ее смерть, перестанет их разделять.

Нет. Не сейчас. Сегодняшний день он должен дожить до конца.

— Вам плохо? Я помогу… Вызвать врача?

— Спасибо. Все хорошо.

Обратно он не шел, а бежал, с тяжелым хрипом прогоняя сквозь легкие непослушно сгустившийся до водяной плотности воздух.

Домой он успел за пятнадцать минут до возвращения внука и за две минуты до телефонного звонка. Звонил сын. Он предупредил, что работа задержит его еще на пару часов. И это известие почему-то вдруг слегка ослабило путы владевшего стариком нечеловеческого напряжения. Торопливо (чтобы никто из домашних не понял, что он не обедал), он разделил заботливо оставленные для него продукты между котом и мусоросборником. Взглянул на часы. Собственно говоря, расчетное время уже истекло. Последние секунды его стали прошлым еще тогда, когда он возвращался из города мертвых. Оставался контрольный срок. И хотя характер ученого-естествоиспытателя не позволил пренебречь этим контрольным временем страха, старик чуть-чуть успокоился.

Вечерело. Он выбрался в сад и присел на скамеечке, откинувшись и прижавшись к серой дощатой стене сарая. Он смотрел вверх и ни о чем не думал. Внук, чем-то гремевший на кухне, принес ему блюдце с протертым яблоком и устроился рядом. Старик молчал. В его голове корчился и погибал целый мир. А за пределами открытой ему и недоступной другим внутренней вселенной было спокойно и тихо. Молчал и внук, напоминая о своем присутствии только нетерпеливым сопением.

— И сегодня свою очередь пропускаешь? — наконец не выдержал он. (Вечерами они обычно рассказывали друг другу забавные истории. Внук отличался буйной фантазией, которая часто заносила его в непроходимые дебри вымысла. Когда рассказывал дед, отличить в его истории правду от вымысла было нелегко).