Кирилл Берендеев - Мир внутри

Когда радость немного поутихла, Главный приказал вернуться к программе и по возможности не отвлекаться. В первый раз мы должны были сойтись до трех километров, затем видеосъемка, после сон и еще один маневр, уже окончательный.

После этого, окончательного, нас едва сумели развести. Искрящийся на фоне белых облаков шар «Востока» казался громадиной, по размерам сопоставимой с Луной, куда я непременно врежусь, о который разобьюсь, как корабль о гранитные скалы. На какое-то время я потерял концентрацию, что-то бормотал, кажется свое «шестьдесят пять», может что-то еще, счастье, автоматика вырвала из рук управление, спецы из бункера занялись своим привычным делом. Макс, помню, сперва успокаивал, показывая большой палец, потом же долго молчал, и лишь через четверть часа только стал отвечать бункеру.

Тогда первый и последний раз в центре управления появилась Света. Заговорила с каждым из нас, успокаивала, утешала, обещала, требовала вернуться живыми и невредимыми – показалось, будто слышу «Прощание славянки» меж ее слов. Едва удалось отогнать наваждение. А когда корабли разошлись окончательно, Главный потребовал выполнения других задач. И поскорее собираться, он тогда был непривычно жёсток, если не жест о к, встряхивая нас, ровно котят. Наверное, правильно, метод кнута и пряника сработал, оставшаяся часть полета прошла относительно нормально, я снова поставил рекорд продолжительности, а когда капсула шлепнулась оземь, потерял сознание. Всего в жизни я трижды терял сознание, последний раз – уже в девяносто третьем, вроде как от голода, но это совсем другая жизнь.

Света была счастлива, она льнула ко мне, я отвечал ей тем же, хотя и куда сдержанней, нежели ожидал сам. Все дело в Максе, он хотя и не присутствовал физически, всесторонне исследуемый врачами, но все равно находился где-то между нами. Заставляя жадней прижиматься друг к другу и делая поцелуи короче, а дыхание прерывистей. Он всегда так поступал с нами, и прежде и позже. Казалось, не было способа избавиться от его присутствия; вот только казалось это лишь мне. Света, пришедшая жить «во грехе», выдернула его из жизни, отдав ее – хотя бы часть ее – мне насовсем. А я не понял, не принял дара, испугавшись, не поняв намерений, да много чего не осознав и потому опасаясь, весь этот год опасаясь – изводя и ее и себя. Потом настала другая жизнь, давшая иллюзию повторения, но теперь иллюзия оставалась лишь для меня, Света ее не питала нисколько. И новая катастрофа, ее выбросили из подготовки женского отряда космонавтов, оформив досрочную пенсию, этим и сломав окончательно, и, сломанную, вернув насовсем Максу.

Больше она не работала на Звездный, на Байконур, старалась обходить их здания десятой дорогой и предложения знакомых старательно отвергала. Она первой ушла из космоса, выбралась из забетонированного, хорошо укрепленного, способного выдержать долгую осаду городка космонавтов, переселилась в Монино, там стала сперва посудомойкой, потом официанткой, потом, уже после первого кризиса, сумела выкупить кафе, где и продержалась почти до кризиса следующего, а когда болезни окончательно подкосили, – мы едва сумели наскрести денег на лечение в Болгарии, – выкинула все прежнее из головы, схватив себя в охапку, отправилась вкалывать уборщицей в КБ Общего машиностроения, наплевав, чем и где оно занимается, и кто руководит им, показываясь всякий раз перед ней, не узнавая в упор согбенную старуху, елозящую квачом по паркету.

Со временем она стала и в кафе ходить, находила в этом даже некую заинтересованность, любопытствуя, какого сейчас работается и естся в стандартизированных забегаловках, коими застроили города и веси необъятной, прежде необъятной страны. О своем же, неподалеку от станции, старалась не вспоминать, и все равно обходила десятой дорогой, как в последний год кладбища, тоже боясь сглазить. Она относилась к тому кафе как к ребенку, может именно потому, что детей ей иметь было не суждено, брать из роддома подкидышей или детдома воспитанников не хотелось. Внутренняя сущность препятствовала, как говорила сама. Да и мы, оба, сперва спешили жить ей, стремясь один поставить ее на свой лад, другой живя фрагментами каждого наступающего дня и приходящей ночи, довольствуясь малым, и лишь мечтая, даже в объятьях, страстных и нежных, о большем, но не смея, никогда не смея отчего-то высказать свое вслух, так боясь отвержения, нового ухода, что слова застревали в груди еще прежде, чем доберутся до горла. Это мучило обоих, это и привело к первой катастрофе; ничего удивительного, что жизнь наша с самого момента появления в Заре измерялась ими, ими высчитывалась и запоминалась. И лишь краткий период времени прошел без катастроф, с шестьдесят первого по шестьдесят третий: вместил в себя одну из жизней, самую важную – и для нас, и для всех остальных.

В мае шестьдесят третьего стало ясно – дублера у Светы не будет. Сперва одна операция, затем другая, долгий восстановительный период, потом новая, уже после начала испытаний в сурдокамере – я перестал отвечать самым строгим запросам, дублером меня оставили, но больше для проформы; Макс выглядел огурцом, но увы, лишь внешне, у него самого тоже начались подобные проблемы. Списывали на неопытность, молодость, не зная еще, что тот же самый долгий путь предстоит преодолеть всем, кто задержится в люльке космического аппарата дольше нескольких дней, самый тяжелый случится у Николаева и Севастьянова, после более чем двух недель сидения в шарике уже «Союза»: невесомость не прощает ни одной слабости, обоих космонавтов едва смогли поставить на ноги.

Это уже через два года по смерти Юры. Из первого отряда только он и Титов не смогли подняться в космос, хотя был шанс, был, Гагарин пробил себе возможность стать дублером Комарова на «Союзе-1», он же должен был лететь на следующем корабле, вот только корабль Владимира рухнул в степь, замерзшая прокладка из некачественной резины не дала выпустить запасной парашют, основной скрутило при приземлении, катастрофа – после которой Света пришла жить ко мне, – и все. Гагарина, как икону, отстранили навсегда. А вышло, что через год он и сам отстранился, самолет, потеряв горизонт, рухнул недалеко от аэродрома. Всем известная история, вот только смысл другой: он так жаждал подняться в небо, а все же земля взяла свое. Не пустила. Меня отпускала дважды, сохранив жизнь, пусть и забрав здоровье, но оставила и меня, и моих близких в нашем узком тетраэдре. А вот лицо мое не пустила. До сих пор жаль, что Юра не смог подняться, до сих пор.

Света попала в катастрофу вскоре после его смерти. Иногда кажется, что все это неслучайно, все взаимосвязано, тогда хочется выть на луну от осознания собственной беспомощности, хочется звать, но кого? – я не могу сказать, – хочется вырваться из замкнутого круга, но всякий раз он оказывается тетраэдром, и поневоле смиряешься с неизбежно происходящим. Отступаешь, выжидая, утешаешь себя ожиданием. И снова не решаешься. Как тогда, «во грехе», как и раньше, как позже – никак не решаешься.