Владимир Тюрин-Авинский - На суше и на море - 1980

В небольшом домике при свете керосиновой лампы сидит доктор Швейцер и пишет письмо на родину: «Поселок миссионеров в Ламбарене разместился на трех холмах. На одном — школа, на другом — домик, где я пишу. В двадцати метрах от домика начинается лес, с которым мы должны постоянно вести борьбу, иначе он поглотит нас. Я высмотрел место на другом берегу и хотел бы построить там больницу. А пока лечу здесь многие разновидности кожных болезней, малярию, сонную болезнь, проказу, слоновую болезнь, сердечные заболевания, гангрену и тропическую дизентерию. Некоторым людям я уже помог, и потому меня называют Оганга, то есть человеком с «талисманами». Чтобы различать своих пациентов, я вешаю им на шею картонный кружок с номером, под которым у меня в книге записаны имя, диагноз болезни, лекарства, которые я давал. Вы хотели знать, чем кончилась история с пианино? Нужно было видеть, как мы везли его по бурной реке среди густых лесов. Будет время, и я сыграю Баха, а пока мы должны построить больницу».

На краю леса падает одно дерево за другим. Доктор Швейцер ходит по стройке и планирует: «Здесь будет хирургическое отделение, здесь здание стационара с койками для больных, склад, а здесь разместится медицинский персонал».

Прибегает африканец плотник Н'Циге и говорит доктору, что рабочие не в силах поднять бревно, не мог бы доктор помочь им? Доктор идет таскать бревна для строительства инфекционного отделения.

Посыльный-африканец Жозеф возвращается на лодке из Кар-Лопез, он везет лекарства. Еще издали он машет газетами. «Здесь пишут, что в Европе мобилизация. Вероятно, война», — кричит он доктору взволнованно.

«Война, война! — ужасается доктор. — Мы здесь изо всех сил стараемся спасти несколько жизней, а в Европе снова будут убивать миллионы». «Сколько ваших людей гибнет во время войны? — спрашивает Жозеф. — Как же ваши начальники расплачиваются за всех погибших? Почему не могут собраться ваши племена и договориться?» «У некоторых наших людей, дорогой Жозеф, слишком велики аппетиты», — грустно говорит доктор.

Жозеф качает головой, он не может понять, как это в Европе белый убивает белого. А называют себя братьями!

…Кончилась мировая война. За это время в Ламбарене построено много больничных зданий и оборудование обновилось. По больнице ходит седой доктор Швейцер.

Даже сюда долетают вести о новых приготовлениях к войне. Швейцер не может молчать. Он садится к столу и пишет воззвание к великим державам, призывая народы уничтожить ядерное оружие. Он предостерегает не только как ученый, но и как человек, всю жизнь помогавший самым обездоленным — людям джунглей.

Он предостерегает, пока еще не поздно!

В 1959 году почта доставила доктору Швейцеру в Ламбарене необычный конверт. На нем чехословацкие марки. Отправитель — чех.

Распечатав конверт, доктор Швейцер обнаружил в нем свой портрет и письмо, в котором сообщалось, что художник наряду с портретом врача изобразил лица многих гениев современности: Эйнштейна, Прокофьева, Томаса Манна. Среди них в живых сейчас только Швейцер.

Доктор вглядывается в портрет и видит свои проницательные глаза, взъерошенные белые волосы и слегка уставшее лицо; он берет ручку и пишет: «Господин Швабинский [11] Швабинский Макс (1873–1962) — чешский художник и график, профессор Пражской академии изобразительных Искусств. — Примеч. пер. , я пишу Вам после трудного дня, перед глазами у меня портрет Вашей работы. Меня удивляет, как удалось Вам сообщить портрету именно то выражение, которое возникает у меня часто, особенно в моменты, когда меня тревожат мысли о судьбах человечества, когда я задаюсь вопросом, куда идет мир».

Доктор Швейцер приезжает в Европу. Его окружают журналисты, спрашивают, что нового в Африке. Швейцер увлеченно рассказывает о новом здании больницы, о современном оборудовании и о том, что еще несколько врачей продолжают его работу.

Один из журналистов спрашивает: «Господин доктор, кем вы чувствуете себя сегодня: немцем, швейцарцем или французом?» «Человеком», — ответил Швейцер. Врача, который уехал из Европы в африканские джунгли, именуют в Африке Оганга. Энциклопедический словарь называет его ученым, врачом, писателем, органистом-виртуозом.

К этому следовало бы добавить, что прежде всего он Человек.

От раздумий и воспоминаний меня отвлекает мой спутник:

— Там, за зарослями папируса, Ламбарене. Но попасть туда можно, лишь проплыв через Крокодилий залив.

Я представил себе животное с чешуйчатой кожей, острыми зубами, и мне стало не по себе.

— А там действительно есть крокодилы?

— Увидите, — сказал коммивояжер и предложил гребцам продолжить путь.

Гребцы неохотно поднялись и снова взялись за весла. Сознание, что конечная цель путешествия близка, облегчало душу при посадке в столь неустойчивое средство передвижения. Опять коснулись воды весла, но на этот раз музыкального сопровождения не последовало. Окрестности меняли свой облик.

В тот момент, когда я встал, чтобы сделать несколько снимков вблизи Крокодильего залива, пирога угрожающе наклонилась, и все ее пассажиры один за другим попадали в воду. Падение в реку стольких людей наделало немало шума. Крокодилий залив забурлил. Гребцы, вместо того чтобы спасать тюки, начали бить веслами по воде и громко кричать.

К счастью, здесь было неглубоко, и мы нащупали дно. Часть африканцев стала ловить уплывающие вещи. Их снова укладывали в пирогу, а в это время часть гребцов стояла с веслами наготове на случай внезапного нападения крокодилов.

Пирогу вновь заполнили вещами, сели все, сел и я. Ценный груз, который я вез, к счастью, не пострадал благодаря водонепроницаемой упаковке. Лишь затвор моего фотоаппарата испортился, и в течение всего пребывания в Ламбарене мне не удалось исправить его.

Крокодилы, очевидно, поняли, что лишились сытного обеда. Они лениво передвинулись чуть дальше, чтобы в трясине подстеречь добычу полегче.

Ламбарене было уже близко, и мы старались плыть быстрее. Сквозь пальмы я угадывал красные крыши и белые стены домов.

Отдав оставшуюся часть платы за проезд и распрощавшись с гребцами, я увидел невысокого японского врача Такахаски. Он жил здесь уже несколько лет, и мы были знакомы еще по первому моему посещению Ламбарене.

Заметив нашу пирогу, он поспешил к причалу, чтобы забрать часть багажа. Потом подошла сестра Коттманн, она предоставила в мое распоряжение лучшую комнату дома врачей.

— Я сообщу о вас доктору, — сказала она.

Приведя себя в порядок, я последовал за японским коллегой в кабинет Швейцера. Он писал письмо и не сразу обратил на нас внимание. Доктор Такахаски положил руку на его плечо. Альберт Швейцер привстал, в его глазах блеснула радость, он обнял меня и сказал: