Владимир Тюрин-Авинский - На суше и на море - 1980

За воротами строился отряд, с которым Серебрякову предстояло добираться до Вельяминовского редута, чтобы тоже подготовить его к эвакуации, — рота солдат, полусотня казаков. Сипловатым баском покрикивал фельдфебель, шагая вдоль рядов. Казаки перекликались звонкими, бесшабашными голосами; одни подтягивали подпруги, другие уже гарцевали на низкорослых, гривастых лошадках. Субалтерны курили, собравшись поодаль в кружок, и табачный дым висел над головами тонкими синеватыми нитями.

— Ротного писаря ко мне, — сказал Серебряков, щурясь от солнца и пытаясь вспомнить, что именно напоминают ему эти тонкие синеватые нити, медленно колеблющиеся и оседающие на ярко-зеленую траву.

— Непременно будет гроза, — пробормотал поручик и смахнул с бровей капли пота.

И Серебряков вспомнил: такими же легкими и слоистыми были облака над Кронштадтским рейдом в сентябре 1836 года, когда Балтийский флот салютовал ботику Петра Великого, направлявшемуся к месту своей последней почетной стоянки. Под парусом, с огромным развевающимся Андреевским полотнищем, эскортируемый яхтой с императорским штандартом на грот-мачте, легендарный ботик скользил вдоль строя линейных кораблей. Его встречали свистками «захождения», приспущенными до трети гафель-фала флагами и плотными клубками залповых дымов.

— Будет гроза, — сказал тогда старший помощник «Полтавы», долговязый рыжеволосый капитан третьего ранга Николаев-второй. На щеках его рдели пятна румянца. И командир «Полтавы» Серебряков отметил про себя, что людям, вероятно, свойственно в минуты сильного волнения произносить слова, как будто не имеющие никакого отношения к происходящему. Впрочем, гроза в ту ночь все же разразилась — от частых разрядов молний голубой купол Кронштадтского собора словно взмывал в черноту неба. Потоки дождя вспенили море, сделали его грязно-серым и начисто лишили недавней торжественности и величия.

Подбежал ротный писарь, остроносый, еще довольно молодой, со щегольскими бачками и предупредительно-угодливым взглядом, присущим его сословию. Он ловко пристукнул задниками сапог, ловко вскинул руку к примятой белой бескозырке с номером полка.

— Дай-ка мне, братец, что для письма надобно, — кивнул Серебряков, испытывая нечто вроде раздражения от аккуратно подбритых бакенбард писаря, от внимательного взгляда, в котором сейчас читалась тревога. Строевым солдатам было не до щегольства.

Возможно, замешкайся писарь, раздражение Серебрякова нашло бы выход. Но, лихо сдвинув кожаную сумку на живот, писарь достал плотную пачечку бумаги, склянку, заткнутую тряпицей, и несколько перьев, перевязанных белой тесемкой.

— Небось рад, что уходим? — спросил вице-адмирал, пристраивая листок бумаги на шершавой и теплой коже барабана, принесенного по знаку поручика. Избыток чернил тяжелой фиолетовой каплей сорвался с кончика пера в траву, оставил на широком сочном листе разлапистую кляксу.

— Никак нет, ваше высокопревосходительство! — бойко ответил писарь и добавил, глухо кашлянув: — Нам радоваться нечему… Потому как баба тут остается, ваше высокопревосходительство. Назад-то скоро будем?

— Скоро, братец, скоро, — сказал Серебряков, подумав, что, видимо, был несправедлив к этому солдату, который в сущности мыслит и рассуждает так же, как и он сам. Но тут же отрешился ото всего окружающего, потому что строки, которые предстояло написать на желтоватой четвертушке бумаги, требовали полной сосредоточенности, хотя и звенели в сознании каждым продуманным за эти часы словом.

«Не могу препятствовать велению долга и совести и потому благословляю! — написал Серебряков торопливо, почти не отрывая пера, словно боялся, что может высказать иное. — Об одном лишь прошу и настаиваю, сын мой: береги себя, насколько это будет возможным».

Вы, поручик, будете в Керчи теперь раньше меня, — протянул он письмо адъютанту и увидел, как мгновенной радостью зажглись глаза офицера. Но не осудил его: недолгое плавание на «Таганроге», конечно же, приятнее марша вдоль берега, от форта к форту. А поручик, хотя и страдал приступами местной изнурительной лихорадки, от выполнения своих обязанностей не уклонялся и на судьбу не жаловался.

— Вручите не мешкая, — продолжал Серебряков. — Зная вашу обязательность, поручик, полагаю это напоминание лишним. Да, у каждого в жизни есть свой перевал… Что?

— Так точно, ваше высокопревосходительство, — машинально пробормотал адъютант.

«У каждого в жизни есть свой перевал…» Эта фраза сложилась в сознании Серебрякова три года назад, когда он решился на столь необычный поход. И он тогда подивился тому, что понадобилось прожить на свете шесть десятков лет и сорок два года прослужить на флоте, чтобы утвердиться в такой несложной в сущности мысли. Может быть, потому, что немало попадалось в этой длинной и нелегкой жизни разных перевалов и каждый из них казался главным. Это естественно, ведь человеку не дано заглянуть в свой завтрашний день.

Каким непреодолимым перевалом казался тот дождливый июньский день, когда восемнадцатилетним нескладным пареньком он остановился перед входом в Севастопольские классы навигации! Сбитые дождями с акаций кисти цветов лежали у обочин, слегка издавая сладкий запах. Какой-то босой малый в клеенчатой матросской накидке вынес из помещения классов ведро с грязной водой и выплеснул ее чуть ли не под ноги Казару Арцатогорцяну. Тот отпрыгнул, выругался по-армянски и тут же смутился. А малый захохотал, откинув стриженую голову, потом наморщил веснушчатый нос и неожиданно чихнул. И тогда засмеялся Казар.

— Чего скалишься? Табак есть? — спросил стриженый. — Нету? Ну, тогда шагай себе! Дядька увидит, он тебе даст — тут чужим делать нечего.

— А я не чужой, — как-то сразу решившись, сказал Арцатогорцян. — Я тут учиться буду.

— Не из черкесов?

— Армянин.

— Армя-ни-ин? — удивился стриженый и даже свистнул тихонько. — Не было еще такого, чтобы на флоте кто-то из вашего брата был!

— Теперь будет, — запинаясь, но старательно выговаривая русские слова, сказал Арцатогорцян и, заметив ухмылку, почувствовал, как кровь бросилась в лицо, как стало жарко глазам.

— Ну, ты, бешеный, — отступил парень и перебросил ведро в другую руку. — Я что, против сказал чего-нибудь?..

Позднее, когда Казар был уже зачислен волонтером в Черноморский флот, они подружились. Никодим Коршаков был здешним, сыном боцмана с одного из кораблей ушаковской эскадры, удостоенного за выслугу лет и отвагу при взятии Корфу личного дворянства. Рядом стояли их койки в казарме, общими были съестные припасы. Впрочем, все в классах старались обзаводиться друзьями: известно, что сообща прожить легче, а никакого пищевого довольствия или там обмундирования волонтерам не полагалось вплоть до окончания трехлетнего курса и зачисления в гардемарины.