Владимир Тюрин-Авинский - На суше и на море - 1980

Девятнадцать лет спустя в славном деле взятия морским десантом города и крепости Мидия капитан-лейтенант Коршаков был убит турецкой картечной пулей.

А не перевалом ли был февральский день 1820 года, когда на шканцах корвета «Або», стоявшего на Феодосийском рейде, огласили высочайший рескрипт о производстве Лазаря сына Маркова Серебрякова (так он был для удобства произношения переименован во всех документах) из мичманов в лейтенанты? Или в бою под Варной, когда, командуя батареей второго дека правого борта линейного корабля «Париж», он заменил убитого наводчика и одновременно продолжал руководить огнем?.. Серебряков навсегда запомнил ту минуту, когда вице-адмирал Мессер вручал ему крест святого Владимира с бантом — первую его награду. Но эта радость была неизмеримо слабее той, что испытал он в бою, когда осознал, что хорошо выполняет свое дело. И еще врезалось в память, когда весь покрытый копотью, с окровавленной повязкой на голове старший канонир Савелий Перегудов первому протянул ему медную кружку с подкисленной водой.

— Пей же, ваше благородие… Ладно поработали! А мы грешным делом опасались малость…

— Чего ж опасались?

— А того, что не сдержите по младости… Однако ошиблись.

А не была ли перевалом та непроглядно темная ночь у Карабурну, когда перед бушпритом люгера «Глубокий» вспыхнули боевые огни и Серебряков увидел, что люгер окружен турецкими кочермами? Люгер шел с парламентерским сигналом, но разве можно было надеяться на благородство врага? Ведь было ясно: это засада.

Бой был коротким и головокружительным, как осенний шквал. Загораживавшая узкий выход из бухты Эрмендела кочерма запылала от двух удачно выпущенных брандску гелей, но навалилась на борт. Уже падали на палубу горящие обломки, уже цеплялись за вант-путенсы остервенело орущие турки с ножами в зубах, размахивая абордажными топорами. Но удалось оттолкнуться от кочермы, послать еще один продольный залп и затем развернуться под слабый ветер…

А лагерь русских войск под Стамбулом, когда пришло известие о появлении за турецкими линиями чумы? А высадка войск и строительство укреплений вдоль всего восточного берега Черного моря? А основание Новороссийска?..

Свеча потрескивала и оплывала — прозрачные капли накатывались одна на другую, почти мгновенно мутнели и становились желтыми, образовывая причудливый, бугристый узор. Тени метались по плохо выбеленным стенам, по иконе с темным, почти неразличимым ликом, по сухим цветам, засунутым за киот, по штабной карте, расстеленной на столе.

— Так вы говорите, что в это время года Марух труднодоступен?

— Я утверждаю это со слов туземцев, ваше высокопревосходительство, — наклонил лысеющую голову полковник Карлгоф, и золоченый аксельбант офицера Генерального штаба на его груди качнулся в такт этому движению. Взгляд водянистых глаз выражал полное понимание и готовность, но мерцала в них какая-то искорка, то ли недовольства, то ли осуждения.

— Сейчас конец августа. Не значит ли это, что в последующее время доступ на Марух станет еще более затрудненным?

— Разумеется, ваше высокопревосходительство. Но…

— Так не значит ли, что мы должны использовать имеющуюся возможность?

— Простите, ваше высокопревосходительство, но разве вы просите совета?

— Нет, полковник. Мне только хотелось узнать ваше мнение. Я его узнал. Спасибо.

Серебряков догадывался, что этот медлительный в движениях, осторожный в словах человек, умеющий слушать и быть предупредительным, выполняет не только обязанности начальника штаба и канцелярии при командующем Кавказской береговой линией. Иначе откуда бы в Санкт-Петербурге столь подробно знали обо всем, что касается не только распоряжений Серебрякова, но и его личной жизни, привычек?

В своем начальнике штаба Серебряков невольно видел всех тех, кто смотрел на него как на выскочку. Чопорные остзейские бароны, носившие флотские мундиры как нечто родовое, наследственное, бросали на него презрительно-надменные взгляды, отпускали за спиной реплики, которые заставляли его стискивать зубы до боли в каменеющих скулах. Разумеется, по мере продвижения Серебрякова по службе таких взглядов и реплик становилось все меньше. Затем он стал замечать на лицах курляндских и лифляндских баронов только подрагиванье тонких губ. Серебряков знал, что им хотелось бы сказать: «Не потому ли, уважаемый, вы столь милостивы к горцам, что в ваших жилах тоже течет восточная кровь? Не потому ли карательным экспедициям в горы вы предпочитаете длительные переговоры и даже развертывание меновой торговли с туземцами? Не потому ли вы организовали в Новороссийске школу для черкесских детей?..»

Нет, Серебряков не был мягок с врагами. Но он старался быть справедливым, полагая, что именно в справедливости залог не только скорейшего умиротворения этих мест, но и последующего их процветания. Он без жалости приказывал атаковать и сжигать суда, привозившие из Турции контрабандное оружие. Он брал заложников и, не колеблясь, приказывал преследовать всех, кто нападал на русские военные посты. Но лишь тогда, когда точно знал, что иного выхода нет. К этому его обязывала присяга. Но в то же время Серебряков лучше многих знал, как фанатичны еще здешние горские племена, послушные имамам и шейхам, сколь хитроумны и предприимчивы английские агенты, пробирающиеся в горы, скрывающиеся по дальним аулам и умело ведущие подрывную работу.

— Мы выходим утром, полковник.

— Предварительные распоряжения сделаны, ваше высокопревосходительство…

— В том числе и о том, кто будет временно выполнять ваши обязанности, полковник?

Серебряков с удовлетворением увидел, что в водянистых глазах начальника штаба скользнули удивление и растерянность, что капли пота выступили на высоком бледном лбу. Узкая кисть легла на карандаши, черневшие ровным рядком, раскатила их и замерла.

— Если я правильно понял вас…

— Совершенно правильно, полковник, — весело сказал Серебряков. — Ваши глубочайшие знания и умение оценивать обстановку… Тем более что экспедиция наша преследует цели скорее дипломатические и научные, нежели военные.

Последняя фраза вполне могла быть расценена как скрытый намек на чрезмерную осторожность Карлгофа, на недостаток в нем воинского пыла. И Серебряков даже хотел, чтобы полковник обиделся, вспылил, потребовал объяснений. Тогда появился бы повод высказать ему многое. Но полковник был слишком растерян и лишь криво улыбнулся.

— Конечно, ваше высокопревосходительство. Ведь вы — член Русского Географического общества, а это не только здесь, на Кавказе, но и в столичных кругах немалая редкость.

— К сожалению, это так, — просто сказал Серебряков, сразу потеряв желание о чем-либо полемизировать с этим человеком. Пусть бы он скорее ушел. Ведь потом им придется тесно общаться изо дня в день. Что ж, зато полковник сможет представить Санкт-Петербургу пространный доклад. И может быть, там поймут наконец, что путь, которым следует вице-адмирал Серебряков, наиболее верный из всех в этой бесконечной кавказской войне.