Владимир Тюрин-Авинский - На суше и на море - 1980

Нет, наверное, не был жизненным перевалом этот предстоящий поход в горы. Скорее продолжением обычной службы, в которой каждый выполняет то, что обязан по должности или призванию. А может, и неразумным был этот поход. Небось полковник Карлгоф, забудь он на миг субординацию, сумел бы доказать всю несостоятельность задуманного плана: шестидесятилетний моряк вознамерился верхом проехать по тропам, где еще не появлялись люди в русской форме, через районы, где население настроено резко враждебно, без достаточной охраны, около двухсот верст только до Маруха… Конечно же, для любого мало-мальски здравомыслящего человека все это представлялось чистейшим безумием. Но только так можно было узнать театр, на котором России предстояло действовать в ближайшие годы. А во имя этой цели любой риск совсем не безумие…

Князь Батал-бей Маршани улыбался. Улыбалось его круглое, обрамленное рыжей бородкой лицо с пухлыми красными губами, улыбались по-птичьи круглые, но умеющие мгновенно щуриться глаза. Казалось, улыбалась каждая клеточка его плотного тела, обтянутого коричневой, с серебром черкеской, — солнечные блики вспыхивали на серебре рукояти кинжала, на газырях, канители штабс-капитанских эполет, один из которых был прикреплен несколько криво. И только руки с короткими пальцами, унизанными перстнями, выражали тревогу. Переводчик, похожий в профиль на нахохлившегося грача, сотник Давид-ду едва поспевал за ним.

— Князь говорит: зачем так мало людей? Князь говорит, что если сардар не хочет оставаться в Сухуми, то пусть поживет в Марамбе. Винограда здесь, правда, нет, но зато есть барашки, очень много молодых барашков. А вино доставят из долины…

— Скажи князю, — усмехнулся Серебряков и оглянулся на свой маленький отряд, вытянувшийся цепочкой у начала горной тропы. Сдвоенные вершины Чижоуша и Агыша, покрытые снегом, сияли в голубом небе, как чудовищные сахарные головы. Ниже отсвечивали Доломитовые грани, а еще ниже зеленели леса, кудрявились по ветвистым отрогам. — Скажи князю, что сардар удивлен. Разве долг преданного белому царю князя не в том, чтобы дорога через Цебельду была спокойной? Ведь это отданные его мудрости владения…

— В-вах! — выдохнул князь, выслушав перевод, и руки его хлопнули по полам черкески с такой силой, что те высоко взметнулись. И ноги в сыромятных поршнях и щегольски стянутых ноговицах переступали, словно князю не терпелось броситься танцевать.

— Это не вина князя, положившего свою преданность к ногам белого царя, — тараторил переводчик, клоня голову набок и словно напрягая обращенное к князю волосатое ухо. — Это вина его неразумного брата Эсшау, ныне скитающегося абреком по Цебельде. Неразумный Эсшау говорит, что на мне и на русских кровь его трех братьев! Но ведь сардару известно, что только так я и мог подтвердить свою верность белому царю! И не трех, а только двух братьев я убил по священным законам кровной мести, ведь третьего, Хамил-бея, расстреляли в Сухуме русские…

— Что и говорить, достойный человек, — негромко, но с едкой насмешливостью произнес капитан корпуса топографов Рябов, сидевший на смирной буланой кобыле, тянувшейся к редким травинкам на камнях осыпи. Лицо капитана, покрытое густым загаром, с голубыми глазами и чуть вздернутым носом, оставалось абсолютно спокойным, и не понять было, кого имел в виду штабс-капитан — Батал-бея или его мстительного брата-абрека. Казалось, Рябову совершенно безразличны перипетии княжеской междоусобицы.

Поручик корпуса горных инженеров Абрюцкий, юноша с усами и бакенбардами, которые он завел, чтобы выглядеть старше своих двадцати четырех лет, что-то насвистывал. Адъютант Серебрякова лейтенант Стеценко курил и с любопытством осматривался по сторонам. Похоже, его больше всех увлекала перспектива путешествия через Кавказский хребет, приключения в духе популярного среди молодежи Фенимора Купера.

Полковник Карлгоф держался позади, рядом с полусотней казаков, в седле сидел прямо, по сторонам не смотрел и только поминутно вытирал лоб большим платком.

— Спасибо за предупреждение, — сказал Серебряков и тронул поводьями своего низкорослого пятнистого жеребчика, на котором сделал не одну сотню верст вдоль Кавказского побережья.

Казаки завели донскую песню с подголосками и присвистом. Серебряков подумал, что, вероятно, придется не меньше половины их отправить назад: кованные только на передние ноги казачьи лошади не смогут одолеть здешней крутизны и ползущих осыпей. А может, и всех придется вернуть.

— Бойтесь урочищ Псху! — крикнул князь вслед по-русски и помахал рукой не то облегченно, не то с насмешкой.

Тропа взбиралась круто вверх, но многочисленные корни деревьев своими узловатыми жилами создавали нечто вроде ступенек и облегчали подъем. Внизу, все более отдаляясь, пенился среди валунов Кодор, наполнял ущелье гулом и грохотом. И казалось, что теперь уже никуда не деться от этого неумолчного шума воды, рвущейся сквозь скалы к морю. Пахло прогретыми солнцем травами и листвой. Сквозь вершины дальних деревьев прорисовывались сахарные пики, словно врезанные в голубой шелк неба.

Солнечный луч пробил путаницу зарослей на краю ущелья и заплясал среди мохнатых, как лапы сказочных чудовищ, стволов самшита. Впрочем, луч не плясал — клубилась водяная пыль от близкого порога, кипящего бело-голубыми ключами; мелко дрожали глянцевые листочки, и казалось, вся роща ходит ходуном. Тяжело падали холодные капли, густой мох под ногами был скользким, и какие-то багрово-фиолетовые грибы, похожие на жадно раскрытые рты, теснились там, где было наиболее сумрачно и сыро.

Но уже осталась позади угрюмая самшитовая роща, под ногами качался сплетенный из лиан мост. И жутко было видеть, как в многочисленных просветах этого настила мчатся, искрясь и играя пенными кривыми гребнями, стремительные потоки. Но хотелось смотреть на них неотрывно и чувствовать, как медленно покачивается мост…

— Заметьте, Рябов, — услышал Серебряков свой собственный голос, — сколь часты здесь странные сближения растений совершенно различных климатов! Видите? На одной стороне Кодорского УЩелья преспокойно растут фиговые деревья, грецкий орех и виноград… А здесь только ели и сосны. А чуть выше — даже березы и пихты…

Да, здесь встречались даже пихты, светло-зеленые, с пушистыми, прямо-таки веселыми ветвями. Но сразу же за ними стлались по каменистым откосам заросли рододендрона, подставляли солнцу кожистые широкие листья. А чуть дальше, на небольшой поляне, окруженной величественными соснами, белели поросшие мхом руины какого-то сооружения. Остатки каменной кладки можно было различить лишь по нескольким сохранившимся стыкам между блоками.