Владимир Тюрин-Авинский - На суше и на море - 1980

— А я и не боюсь, Эсшау-бей.

— Смелость — хорошая защита, сардар, — раздалось во тьме, — но лишний десяток сабель и ружей — Лучше…

Пахнуло холодком наружного воздуха. Не раздалось ни единого шороха, но Серебряков сразу почувствовал, что теперь в палатке он один. Эсшау-бей исчез.

Вице-адмирал встал, накинул на плечи бурку и вышел из палатки. В бездонной глубине неба, цепляясь за клочья рваных туч, неслась ущербная луна. Смутные тени ветвей лежали на казавшейся серебристой парусине палаток. Поблескивал снежник.

— Стой! Кто идет? — заполошно выкрикнул часовой, и тут же послышался тонкий скрип пружины ружейного замка.

Серебряков назвал себя, подошел к часовому — милиционер-горец смотрел на вице-адмирала из-под лохм папахи.

— Спишь?

— Зачем спишь? Туда-сюда ходим, смотрим!

— И что видишь?

— Ничего не видим, тихо все. Вот тебя сейчас видим…

Утром Серебрякову доложили, что Арслан исчез, но в лагере появились двое горцев, которые хотят говорить с сардаром.

— Тысяча и одна ночь! — говорил, посмеиваясь и разводя руками, капитан Рябов. — Но каков волчонок, а? Утек, никто и не слышал!

— Я говорил, что мы постоянно подвергаемся смертельной опасности, — цедил полковник Карлгоф, почти не разжимая тонких губ и глядя на Серебрякова так, словно только что уличил его в чем-то преступном.

— На войне естественно подвергаться опасности, — холодно заметил Серебряков. — А что касается вашего предложения оставить храброго юношу заложником, то в этом, на мой взгляд, надобности не было. Неразумно, полковник.

— А теперь я хотел бы видеть появившихся в лагере горцев.

Их тотчас привели — двух бородатых, дочерна загоревших цебельдинцев, одетых в домотканые чухи, но с тем тщательно продуманным щегольством, которое всегда отличало истинного горца от жителя равнины. Они поклонились, приложив ладони к груди, губам, лбу.

— Они говорят, ваше высокопревосходительство, — сообщил переводчик, — что их прислал князь Эсшау-бей Маршани! Они говорят, что твои проводники ненадежны, а дорога на перевал трудна. Они говорят, что проведут твоих людей по самым хорошим тропам…

— Ладно, — сказал Серебряков, думая о том, что лучше было бы иметь своим союзником абрека Эсшау, чем его брата Батал-бея, пьяницу и труса.

«…Перейдя вброд реку Маруху и переправив на лошадях пеших, мы скоро вошли в ущелье, в котором протекает верховье этой реки, — писал позднее князю Меньшикову в обзоре для Русского Географического общества вице-адмирал Серебряков. — Ущелье это прорезывает гору того же наименования. Края его высоки, круты и утесисты. Во многих местах нам пришлось идти пешком и пробираться по скалам, а лошади, наконец, были спущены вниз и проведены по руслу Марухи. Постепенно возвышаясь, мы дошли прежде полудня до Марухского перевала… Тут перед нашими глазами возник процесс образования реки Марухи. Несколько водопадов низвергаются с утесов из-под снега и льда, а другие — из отверстий скал и, продолжая течение в долине, сливаются вместе и бегут к общему руслу всех вод. Растительность исчезла по мере нашего возвышения на Маруху. В полдень было довольно жарко (24° по Реомюру на солнце), а вода имела только 2° тепла…»

Но все это произошло позднее, а пока отряд медленно поднимался все выше и выше. Шли длинной цепочкой, таща на себе вьюки. Первыми, ощупывая тропу палками с коваными железными наконечниками, легко шагали горцы. Они не оглядывались, только изредка перебрасывались короткими фразами. Вслед за проводниками двигался Серебряков. На сапоги налипала вязкая глина, которую затем слизывал фирн — зернистые, плотно спаянные крохотные льдинки. Щеки обжигал морозный ветер, навертывались слезы — мир вокруг расплывался, искажал свои очертания. Но Серебряков не менял ритма движения, зная, что даже маленькая остановка может изменить весь настрой этого последнего перед перевалом броска.

Конечно же, у каждого в жизни не один-единственный перевал. Их много, хотя тот, что предстоит преодолеть, кажется самым главным и трудным. Но все надо пройти… Эта снежная белизна, в которую врезаются подошвы, оставляя позади подобия ступеней, чтобы по ним могли пройти другие, чем-то напоминала песчаный откос у александрийской мечети Абу-Дауда — может, сиянием песка, словно раскаленного до точки плавления африканским солнцем. К этому откосу отступил капитан-лейтенант Серебряков ноябрьским днем 1832 года, когда вывернулась из-за поворота вопящая, беснующаяся толпа дервишей.

После успешной войны и заключения мира в Адрианополе русское правительство вело длительные переговоры с султаном, уже искавшим союзников в Европе и надеявшимся на реванш. В качестве офицера для особых поручений при царском посланнике генерал-лейтенанте Муравьеве Серебряков побывал в Стамбуле и теперь попал в Александрию. Египетский паша, вассал Порты, вел себя уклончиво, рассыпался в мирных заверениях, но было известно, что египетские суда под турецким флагом накапливаются в гаванях западного побережья Черного моря.

Под завывание дудок, глухое уханье барабанов процессия дервишей-калантаров медленно двигалась по узкой улочке, на которую выходили гладкие, лишенные окон, выбеленные стены домов. Качались высокие шапки, развевались лохмотья плащей-хирок, босые задубевшие ноги казались высеченными из старого дерева. Раздавалось заунывное пение. Иные дервиши шли, закрыв глаза, изредка протягивая растопыренные пальцы с отросшими, как когти зверя, ногтями, чтобы коснуться плеча или спины двигавшегося впереди калантара. Иные кружились, монотонно вскидывая руки и восклицая тонкими голосами…

Серебряков знал, какую опасность для чужеземца, неверного, представляет такая встреча. Об этом говорили офицеры на фрегате «Штандарт», об этом предупреждали русских сладкоречивые чиновники египетского паши. И кто знает, какими тайными пружинами приводится в действие фанатизм! Дервиш есть дервиш, он не подвластен суду, он отвечает только перед своим старейшиной — пиром.

Злые, острые, как два шила, глаза дервиша, возглавлявшего процессию, остановились на русском офицере. И процессия остановилась, словно споткнувшись. Еще кружился кто-то, но кружение все замедлялось и вот замерло. Угас и чей-то отчаянный тонкий вскрик. Несмотря на давящий зной, Серебряков ощутил страшный холод, обдавший его с головы до ног.

Всем своим существом он чувствовал, что одна секунда может решить все, стоит только этому обросшему волосами страшилищу протянуть покрытую струпьями руку, ткнуть ею в сторону кяфыра, осмелившегося осквернить своим присутствием святое место… Было мучительное желание коснуться эфеса шпаги, чтобы не сознавать себя безоружным, беззащитным. Хотя какое это оружие — шпага? Здесь, увы, не поможет и пушка…