Владимир Тюрин-Авинский - На суше и на море - 1980

Лес редел, становился все ниже, чаще тянуло холодным, почти зимним ветром. И на исходе четвертого дня пути за пологими склонами, поросшими стелющимся рододендроном, за каменными гребнями показалось подножие горы Марухи. Вдоль длинного ее массива ползли клочья облаков. Прокатился тяжелый и низкий гул, отдавшийся эхом.

— Гроза, что ли? — спросил поручик Абрюцкий, вертя головой в надвинутом на самый нос мятом офицерском картузе.

— Снежная лавина, — сказал переводчик, понизив голос.

И этот тяжелый гул, и чувство тревоги, скользнувшее, как дуновение ветра, по всему каравану, напомнили Серебрякову летние дни 1838 года, когда Черноморская эскадра высаживала первые десанты на кавказский берег. Пушечная пальба вот так же тяжело отдавалась среди скалистых отрогов в устьях рек Соча, Туапсе, Шапсухо…

Среди тех, кто стоял на палубе, готовясь спуститься в шлюпки, капитан первого ранга Серебряков отметил высокого, еще молодого, но с заметной сединой на курчавых висках человека, в солдатской шинели, с ружьем в руках. Солдат пристально смотрел на лесистый таинственный берег, и в глазах его стоял не страх, не любопытство, а нечто вроде тихой грусти. Другие солдаты жадно курили, переступая с ноги на ногу, ругались или просто болтали о всякой всячине, явно томясь в ожидании дела. Этот же был неподвижен. И как-то не вязалась с его обликом грубая шинель.

— Ты, братец, нездоров никак? — спросил, подходя, Серебряков. Он хорошо знал, как важно ободрить солдата перед боем, когда душа просит участливого слова.

Но солдат, обернувшись и вытянувшись, смотрел прямо и даже, как на миг показалось Серебрякову, чуть свысока. Похоже, он и не нуждался в участии.

— Никак нет, здоров, ваше высокоблагородие.

— Так отчего ж так хмур, братец? Или перед делом сердце замирает? Так это не беда — еще немного, и все думы забудутся…

Медный рожок запел хрипло и напористо.

— В чем, в чем, а в замирании сердца Россия нас не упрекнет, ваше высокоблагородие, — ответил солдат.

Серебряков вспомнил, что генерал-лейтенант Вельяминов, командующий войсками на Кавказской линии, говорил недавно о нескольких участниках мятежа на Сенатской площади, отбывших каторжные сроки и направленных в действующую армию для дальнейшего искупления своей вины перед государем. Конечно же, это был один из них — иначе откуда такая речь, такой гордый вид? Капитан первого ранга почувствовал нечто вроде смущения перед этим солдатом. Кто знает, как сложилась бы его собственная судьба, если бы он, будучи в 1825 году лейтенантом, служил не в Феодосии, а в Санкт-Петербурге? Ведь, как известно, флотский экипаж одним из первых вышел на Сенатскую площадь…

— Ваше имя? — спросил Серебряков.

— Тенгинского полка рядовой Александр Одоевский.

— Мы будем в одной шлюпке, — сказал Серебряков, понимая, что эта фраза будет приятна разжалованному. Перед лицом смертельной опасности они равны.

Было ли что-либо общее между тем днем и днем четырнадцать лет спустя, когда он принял решение перейти с отрядом через Кавказский хребет? Дело даже не в несомненной пользе такого похода. Есть еще нечто, чего не упомянешь ни в каких докладных записках, — это сознание собственной сопричастности солдатскому делу, а значит, и необходимости идти на личный риск.

Перед подъемом на Марух остановились на ночлег. Ветер налетал порывами на полотняные палаточные стены, вдавливал их внутрь, посвистывал в веревочных растяжках. Костры дымили, не хотели разгораться. От близких снежников ощутимо тянуло морозцем. Трудно было поверить, что всего в ста верстах отсюда плещется теплое море и зной висит над галечными отмелями и плоскими крышами построек, по стенам которых вьются виноград и глицинии.

Поужинали вяленой бараниной, пахнувшей дымом, кукурузными лепешками, которые слежались во вьюках и крошились в пальцах. Серебряков кутался в войлочную бурку; ему нездоровилось, и он поймал себя на мысли, что думает о своем возрасте как о чем-то привычном. Это огорчило, ибо он всегда был уверен: человек молод и полон сил до тех пор, пока мысленно видит себя таким.

Проснулся вице-адмирал как от толчка. Он откинул бурку, привстал, всмотрелся во тьму. Вокруг было тихо, прекратился и ветер. Но в палатке ощущалось присутствие кого-то постороннего.

— Кто здесь? — спросил Серебряков. Спросил негромко, потому что сознавал нелепость такого вопроса. Он не ожидал ответа и вздрогнул, услышав голос.

— Не надо бояться, сардар, — раздались во тьме гортанные звуки, похожие на клекот большой хищной птицы. — Один маленький разговор, сардар, и я уйду…

— Кто ты и что тебе нужно? — Серебряков говорил все так же негромко, испытывая не страх, а скорее любопытство. — Как тебе удалось попасть сюда?

— Твоя охрана — ишаки, сардар. А зовут меня Эсшау-бей Маршани. Слышал?

Гортанный голос звучал спокойно и почти дружелюбно. Серебряков подивился отчаянной смелости, звериной ловкости, приведшим Эсшау Маршани в его палатку.

Несколько точных ударов стального кресала о кремень высекли сноп искр. На миг Серебряков увидел худое, с глубокими оспинами на щеках лицо — орлиный нос, зеленоватые огоньки глаз.

— Слышал. Значит, это ты прислал ко мне Арслана? Зачем?

— Он должен был сказать тебе это.

— Он сказал. Но что тебе от того, справедлив я или нет?

— Неправильно говоришь, сардар! Если человек справедлив, это самое главное! Может, я пришел сдаться.

— Твою судьбу будет решать суд, Эсшау-бей.

— Который расстрелял моего брата Хамил-бея? Ха! А если бы мою судьбу решал ты, сардар?

— На твоей совести много крови, Эсшау-бей, и ты это знаешь.

— Кровь кяфыров…

— Не только, Эсшау-бей. И кровь тех, кого ты вел во время восстания в Цебельде, и раньше… Они погибли за чуждое дело.

— За дело ислама.

— Разве англичане, которых вы прячете в горах, мусульмане? Белл, Уркварт, Ленгворт… Тебе знакомы эти имена?

— Я понимаю так, сардар, — раздался недобрый смешок, — что ты расстрелял бы меня… Да?

— Да, — сказал Серебряков, вслушиваясь в наступившую долгую паузу и ожидая выстрела. Конечно, было глупо затевать этот разговор. Глупо откровенничать с человеком, промышлявшим разбоем и оказавшимся вне закона.

— Ты и вправду справедливый человек, сардар, — хрипло сказал Эсшау. — Ты мог сейчас обмануть меня… Даже должен был сделать это. Когда я узнал, что ты уберег Арслана от этих шакалов и даже вернул ему оружие, я не поверил сначала…

— Россия не воюет с детьми.

— Так может сказать тот, кто уверен в победе. Но если я скажу об этом Кази Мулле, Хаджи Мухаммеду или даже самому шейху Шамилю, имаму Уль-Аззаму, разве они станут слушать меня?

— Имеющий уши да слышит.

— Ты можешь идти своим путем без боязни, сардар.