Владимир Тюрин-Авинский - На суше и на море - 1980

Мы вошли в горницу, где был накрыт стол. Аппетитно пахло щами, жареным мясом и свежими огурцами.

— Вот это да! — восхитился я. — Подоспел вовремя.

— Так ждали, — сделал радушный жест Гурич.

Когда мы сели за стол, в дверь, пригнув голову, вошел человек в ватнике, перехваченном широким ремнем, в огромных броднях, старой шапке. Это был тот самый Дзюба, о котором мне рассказывали всякий раз, когда я приезжал в здешние места.

— Хлеб да соль! — приветствовал он нас.

— Прошу к столу, Иван Дементьевич! — предложил Гурич.

Этого кряжистого мужика с огненно-рыжей бородой и маленькими угрюмыми глазками, глубоко запрятавшимися под мохнатыми бровями, побаивались в округе.

Дзюба дважды сходился врукопашную с медведем и побеждал зверя. И странно: глубокие шрамы на лице и руках не уродовали его. Внешность Дзюбы, пожалуй, проиграла бы, не будь на его лице этих боевых рубцов. Фиолетово-розовый шрам, пересекавший лицо охотника от правого уха до брови, был получен им на колхозной пасеке. Однажды медведь решил полакомиться медком, а жена пасечника помешала зверю. Плохо бы ей пришлось, но случилось так, что Дзюба как раз шел мимо. Выдернув из забора кол, он кинулся на зверя…

О подвигах Дзюбы знали все, но любить его не любили. Да и за что любить, если он мало с кем считался. «Дзюба отнял… Дзюба взял… Дзюба выгнал… Дзюба спрятал…» — говорили многие.

Бывало, и в драку с ним вступали. Он принимал вызов. И изрядно поколачивал соперников. Старики укоряли Дзюбу, стыдили, что он не уважает законов, но охотник неизменно отвечал: «Закон — тайга. Прокурор — медведь…» Понятно, что спорить с ним мало кто отваживался.

Гурич налил гостю стопку водки, тот осторожно взял.

— Ваше здоровье! — кивнул лобастой головой Дзюба. — Я по делу, — сказал он, вытирая усы. — Слышал, нужен проводник геологам.

— Проводник?.. Нужен, — оживился я, — знающий тайгу…

— Может, поладим, — с усмешкой сказал Дзюба (секундное мое замешательство не ускользнуло от него), — а тайга-то для меня — дом родной.

Так он стал нашим проводником.

…Наш маленький отряд двигался в глубь Восточного Саяна, к Большому Шитою. Дзюба оказался исключительным проводником. Знанием тайги он поражал меня. Каждый день я неожиданно открывал в этом угрюмом, немногословном человеке все новые и новые удивительные качества.

Каменистая тропа шла через кедрач. Наш молодой конюх Санька, ехавший рядом с Дзюбой, увидел вдруг белку, сорвал с плеча ружье и пристрелил зверька. Дзюба молча подъехал к нему и дал такую затрещину, что незадачливый охотник кубарем слетел с лошади…

Санька долго шмыгал носом. И, вытирая слезы, бросал в спину Дзюбы:

— Куркуль! Еще дерется… Хозяин нашелся…

Дзюба ехал с непроницаемым лицом. Можно было подумать, что он не слышит оскорбительных слов, которые трусливо, но достаточно громко посылал по его адресу конюх.

Вечером я сказал Дзюбе, что драться нельзя: трудно будет вместе работать…

— Нет, начальник, за сорок белок — мало я его… Пожалел…

— Как за сорок? — удивился я.

— К осени одна белка сорока обернется, — коротко пояснил Дзюба.

Я думал, что Дзюба навсегда стал для Саньки врагом, но ошибся. Очень скоро конюх расспрашивал:

— А как, Иван Дементьевич, хариус нонче есть на Черной речке?..

Дзюба не подчеркивал своего превосходства, но каким-то образом давал почувствовать, что многие в отряде мало что знают о таежных условиях.

Однажды мы долго сидели с ним у костра. Лагерь спал. Пламя освещало стенки палаток, отражалось кровавыми бликами в струях Ручья, выхватывало из темноты бронзовые спины лошадей. Дзюба, помешивая палочкой угли, сидел на обрубке бревна.

— О чем задумался, Иван Дементьевич? — спросил я.

Дзюба вздрогнул. Он не ожидал вопроса. Подняв на меня глаза, усмехнулся:

— Да так… Думаю: орехи скоро бить…

— Слышал, — начал я, — ты большую делянку себе отвоевал? Мужики обижаются.

— Обижаются? — как мне показалось, с удивлением спросил он и заговорил тоном человека, убежденного в своей правоте — Не понимают они ничего… Участок охотнику нужен хороший… Вас, геологов, камень кормит, а охотника гектар тайги…

— Гектар?

— Ну да. Не на каждом дереве белка, не в каждой таежке орех…

— Хорошо, но зачем ты отбираешь уже набитый орех, оставленный в избушке? Это же беззаконие.

— Беззаконие? В тайге, брат, закон — тайга…

— Не согласен — это закон волчий, а не людской.

— Волчий, говоришь? А скажи, какой закон предписывает зря зверя бить, орех портить? Какой? Тут к осени (сам увидишь), как мошка, понабьются разные людишки… — Он слегка повысил голос. — И зверя поразгоняют, и пожаров наделают…

Мой собеседник помолчал, потом тяжело вздохнул:

— Для себя-то много мне не надо. Душа не терпит беспорядка. В тайге, так думаю, надо жить по-хозяйски…

Дзюба провел нас на Большой Шитой, а сам ушел в таежку, на Шаблык. Много воды утекло в Большом Шитое до осени… Не с пустыми сумами возвращались мы по снежному пути назад в Ёду.

Вот и переправа. Река не замерзла. Катит свою холодную черную воду. На противоположном берегу Ии виден игрушечный костерик. Мы начали стрелять из ракетницы. С тихим шипением над рекой взвивались красные и зеленые шары. Полянка возле избушки ожила, появились фигурки людей. Вскоре на той стороне уже усаживались в лодку. Еще издали я увидел в ней среди охотников Гурича и удивился: «Почему здесь Гурич? Где Дзюба? Он обещал встретить нас…»

Лодка ткнулась в каменистый берег. Гурич выскочил и поспешно направился к нам.

— Где Дзюба? — забыв поздороваться, спросил я.

— Погиб… — мрачно выдавил Гурич.

— Что? Как?

— Погиб, говорю… — недовольно повторил Гурич. — Тайга тут на Аршанском леспромхозе горела. Дзюба с людьми просеку рубил… Парнишка один в беду попал… Кричит… Полез Дзюба спасать, а тут на него дерево и рухнуло…

Мы молча постояли, опустив головы. Гурич вздохнул и, надевая шапку, добавил:

— А парнишка-то жив остался… Так-то вот.

Однообразную песнь вызванивали подковы по каменистой тропе.

Мы подходили к избушке Дзюбы. Гудели могучие кедры. В просвете между деревьями заблестела первая вечерняя звезда.

Болотистая долина. С гор срывается ветер. Прошлогодние былинки качают сухими султанами, горбятся и падают ниц, как богомольцы.

Три тяжелых грузовика ломают хрупкие, пересохшие стебли трав, вминают ерник в болотистую ржавую почву. На задних машинах красные флажки. Там взрывчатка. На головном грузовике под брезентовым верхом примостились люди. На болотных кочках машину швыряет, по бортам кузова хлещут ветки. Надсадный гул моторов мешает даже думать, В кузове тесновато. Геологи, что солдаты, разместились вповалку, без различий рангов и званий.