Владимир Тюрин-Авинский - На суше и на море - 1980

Старший геолог партии Миров, чернобородый, горбоносый, прикрыл тяжелые веки. Блестящий лакированный козырек фуражки надвинул до бровей. Ни дать ни взять какой-то восточный военачальник…

Рядом с ним на матрасах и шубах, подтянув острые коленки к самому подбородку, устроилась повариха Любка. Она лежит с закрытыми глазами в неудобной позе.

Весельчак и балагур Костя Цыренов страдальчески морщит лицо при каждом толчке и, рискуя собственными ребрами, оберегает ненаглядную свою спутницу — гитару…

Горный мастер Сорокапуд невозмутим. Кубическое тело его не боится качки, он фундаментально покоится на подушках вьючных седел.

Шурфовщики братья Демины — Дмитрий и Павел — втиснулись между бортом машины и мешками с овсом.

Студент Московского университета Федоров трясется в самом тесном углу рядом с бочкой горючего. Глаза его по-кошачьи горят. Он смотрит на Любку и улыбается. Сорокапуд грубовато, но довольно верно определил его поведение: «Втрескался! Право слово, втрескался…»

Федоров, конечно, делает вид, что не слышит, но Сорокапуд не из тех, кого можно поймать на столь примитивный прием.

— Посмотри, паря, — продолжал он, — она-то, она-то какова?! И где только научилась отшивать таких ухажеров? Молодец, девка! А ведь только школу окончила. Такая не пропадет! Нет.

Все три машины выбрались в широченную долину, образованную Двумя небольшими речушками. Показался старый карьер. Время, ветер и вода соорудили здесь причудливые скульптуры в известняковых скалах.

— Подгони машину вон к тем елочкам, что на бугре, — сказал старший геолог Павел Алексеевич. — Там посуше, да и дрова для костра найдутся.

Едва наметился лагерь, повариху с Павлом Деминым откомандировали на кухню.

— Ты, Люба, сначала яму вырой, — поучал Павел, — потом костер разводи. А я таганки вырублю.

Он нырнул в березовую рощицу, а Любка взялась за лопату. Ковырнула раз, другой. Упругий дерн никак не поддавался.

— Да ну его, — решила Любка, — и так сойдет.

К шуму ветвей, голосам кедровок и непоседливых поползней примешались людской говор, рокот моторов. Пониже «табора» на сухом ковре прошлогодней травы стоят две машины. Рядом суетятся шоферы, о чем-то горячо спорят, вытирая руки ветошью.

Любка слышит где-то рядом тюканье топора.

— Это Пашка. Надо скорей разжечь костер, — подгоняет она себя. — А то ругать будет.

Ветер гасит спички одну за другой. Любка взяла сразу штук десять, сложила их и чиркнула. Огонь набросился на сухую траву и ветви. Жадное пламя, подбодренное ветром с гор, разметало рыжую лохматую гриву, скакануло в сторону и ринулось валом к машинам.

Любка, отчаянно закричав, бросилась топтать пламя.

— Пожар! — раздался крик у палаток. Любка еще злее начала сбивать огонь.

— Назад! Сгоришь, чертовка! — рявкнул кто-то за спиной и с силой отшвырнул ее.

Любка, падая, больно ударилась о старый корень огромной лиственницы, но тут же вскочила, оглянулась. Пламя бушевало. Белесые клубы удушливого дыма распластались над долиной. Большими скачками с деревцем в руках мимо нее промчался Федоров, подскочил к огню и начал хлестать что есть силы. К нему подоспели Павел Алексеевич, Дмитрий Демин и Сорокапуд.

Из рощи вынырнул растерянный и бледный Павел, погрозил Любке кулаком и тоже принялся молотить огонь молодой березкой.

— Так его! Так его! — крякал Сорокапуд, швыряя лопатой землю.

Павел усердно работал, отчаянно ругаясь.

— Ух ты, сучий огонь! Ух ты!..

Любка понимала, что ругает он не огонь, а ее. Она отрешенно опустилась на землю. Ей казалось, что все это кошмарный сон, что вот сейчас она проснется, и исчезнут без следа все страхи.

В одном месте пламя удалось сбить. В окне, образовавшемся в клубах молочно-белого дыма, мелькнули машины, шоферы, тоже орудующие лопатами.

Там детонаторы. Три тонны аммонита! Подберется огонь — жди взрыва…

А люди все хлопали, хлопали, хлопали дымящимися деревцами, хлестали до тех пор, пока огонь не сдался. Он трусливо юркнул под кочки и затаился. Туда подходили и заливали водой из ведер коварный жар.

Любка безутешно рыдала.

— Ты чего это, девка? — услышала она голос Сорокапуда. — В тайге выть нечего, если сплоховала.

Любка ожидала совсем не того. Ей казалось, что вот сейчас, сию минуту, ее будут судить за оплошность. Она готова была отвечать за все. А тут это нелепое утешение… И она, сама не зная как, зло выпалила:

— Никакая я вам не девка! Не девка!

— Тю-тю-тю-тю! — протянул Сорокапуд. — Посиди, посиди. Поостынь малось. Говорят, это полезно иногда бывает. А я пойду кашу варить.

Последние слова Любка не слышала: уткнувшись лицом в колени, она горько рыдала…

Уже стемнело, когда повариха заметила, что осталась на берегу одна. Над серовато-черным горным хребтом мерцали вечерние звезды, и долину стал заполнять зыбкий туман.

И вдруг Любка почувствовала: из тумана на нее уставились блестящие немигающие глаза. Она испугалась: сожрет таежный зверь.

Зверь и вправду направился к ней.

— Гранат! Это ты! — она обняла собаку, прижалась щекой к ее жесткой шерсти. Гранат поднял морду и теплым шершавым языком лизнул ей нос. И тут Любку охватила неимоверная усталость.

Холодный зубчатый лес, монотонная серая говорунья-речушка вплотную придвинулись и смотрели в упор на маленькую Любку.

Гранат встал, потянулся, зевнул, уставился на нее, будто хотел сказать: «Пойдем! Чего тут зря сидеть?»

— Люба! — услышала она взволнованный голос Федорова. — Ты здесь? Я тебе куртку принес. Чувствуешь — очень похолодало.

Он подошел и накрыл ее плечи меховой курткой.

— Да сядь ты рядом… — вырвалось у Любки.

Со стороны лагеря долетела прозрачная мелодия нестареющей песни. Это Костя взял гитару:

Федоров наклонился к заплаканному лицу поварихи и доверительно сказал:

— Знаешь, что Миров говорит про тебя: раз переживает, значит, будет настоящей таежницей.

Из темной глубины, лопаясь, вырывается цепочка крупных серебристых пузырьков. Жемчужный бисер сливается, и вот уже ажурная пена подрагивает на мелких беспокойных волнах. Если наклониться к воде, можно различить тихое шипение. Сердце мое застучало тревожно и радостно: «Наконец-то! Наконец-то нефть в наших руках. Теперь…»

За спиной раздался выстрел. Я вздрогнул и обернулся. На меня смотрели черные улыбающиеся глаза на смуглом скуластом лице.

— Что ты все палишь, Юш? — досадую я. — Пока доберемся до участка, в сумах будет пусто…

— Не бойся, паря, Юш запасливый. Постреливаю старенькими, новых не трачу.

Собственно, мне не жаль патронов. Досадно, что Юшу безразличны наши находки, наши геологические радости.