Виталий Бабенко - На суше и на море 1984

Гаро-тамо не выказал никакой тревоги. А когда Туй ушел, Маклай вернулся в хижину. Ульсон — помятый после плохого сна, заросший рыжей щетиной, со спутанными волосами, весь в комариных укусах — бранил как только мог проклятый остров, проклятую лихорадку, проклятых папуасов, которые изжарят его на костре. Маклай — ему опостылели причитания слуги — спросил Ульсона, не все ли ему равно, как его съедят — в сыром виде или жареном, ведь он этого уже не узнает…

Бой был совсем плох. Тонкая ниточка пульса едва прощупывалась. Пищу он не принимал. Безучастные губы неохотно разжались, пропустив два глотка воды, и снова сжались.

Было над чем задуматься.

Действительно ли папуасы готовят нападение? Поводов для воинственного недоброжелательства против себя Маклай не давал. Однако поступки дикарей не всегда предсказуемы. Они, например, презирают слабых, больных. Быть может, болезни слуг Маклая в их сознании означают, что это он привез на их остров немощь, мор, смерть? И его надо убить…

Первое, что пришло на ум Маклаю, — вложить все дневники и научные записи в металлический цилиндр, привезенный из Петербурга, зарыть этот цилиндр под деревом со стрелой-указателем. Не мешкая он собрал все бумаги. Хотел было написать прощальное письмо матери, однако передумал, опустил все записи в круглый зев цилиндра и завинтил крышку. Оставалось выйти во двор, взять в шалаше кирку и лопату и поглубже зарыть цилиндр. Маклай колебался: после приступа лихорадки слабость еще не прошла. На лбу проступала испарина, кружилась голова. Грунт крепкий, неподатливый, одному, пожалуй, не справиться. Позвать Ульсона?..

За оградой послышались шаги, треск раздвигаемых веток.

— О, Маклай! — раздался просительный голос. — О, Маклай! Возле веранды стояли папуасы из Бонгу с маклаевскими лентами на голове. Они учащенно дышали, очевидно, запыхались после быстрой ходьбы. Увидев гаро-тамо, заговорили все одновременно. В Бонгу умирал их родственник, сбитый с ног дикой свиньей. Просили помочь.

Вечерние сумерки опускались на землю. Выйдя из лесу и увидев свою хижину, Маклай остановился. В нем шевельнулось дурное предчувствие. Над хижиной не вился привычный дымок костра. Со двора не доносилось никаких звуков.

Днем Ульсона никакая сила не способна была оторвать от койки, но к вечеру его поднимало беспокойство. Он зажигал костер, панически страшась надвигающейся темноты и пуще смерти боясь остаться один на один с папуасами.

Маклай едва дотащился до Гарагаси. Папуас, пострадавший от дикой свиньи, ради которого пришлось идти в Бонгу, был вне опасности. Рана на темени оказалась глубокой, но не очень опасной. Маклай выстриг волосы, промыл рану, смазал ее карболкой.

Папуасы с суеверной почтительностью следили за действиями гаро-тамо. Их поразили и блестящие ножницы, после щелчка которых отделялись волосы, и бутылочка с резко пахнущей жидкостью, и белые, как океанская пена, бинты.

А у Маклая была своя радость. Прежде из-за пышных, густых шевелюр он не мог разглядеть, как растут волосы у папуасов, а ведь многие ученые называли их «пучковолосой расой», утверждали, что волосы у них растут пучками и что, мол, это одно из свидетельств промежуточной формы между обезьяной и человеком.

У раненого никаких пучков не было и в помине! Волосы его росли так же, как у европейцев. Срезанные пряди этих волос, завернутые в тряпочку, лежали в кармане Маклая. Это так взбудоражило его нервы, что он даже представил сконфуженные физиономии своих оппонентов в Йене и Петербурге, рьяных приверженцев идеи о «пучковолосой расе». Впрочем, сейчас было не до оппонентов. Перед Маклаем темнела молчаливая, одиноко-безжизненная хижина в Гарагаси. Что бы там ни ждало его, надо было идти. И он побрел дальше, обуреваемый дурными предчувствиями.

Боя хоронили ночью. Из-за отлива шлюпка оказалась далеко от воды. Она скребла широким днищем по мокрому песку, едва поддаваясь их усилиям. Труп завернули в мешок, туда же положили камни, чтобы труп быстрее пошел ко дну. Шлюпка, и без того тяжелая, стала еще тяжелее. В конце концов Маклай и Ульсон столкнули ее на воду.

Хоронить Боя в Гарагаси не решились: коралловый грунт не позволил бы вырыть глубокую могилу. Саму смерть надо было скрыть от папуасов, а неглубокую могилу наверняка разрыли бы голодные собаки, рыскавшие близ хижины Маклая.

Погода благоприятствовала. Луна скрылась в облаках. Океан был темен и тих. Лишь плеск весел — неторопливый и негромкий — выдавал шлюпку. Мрак отступил внезапно, когда из-за ближнего мыса брызнули на воду огни. Папуасы стояли на пирогах с факелами, с острогами и луками. Пламя лизало воздух, растекалось, переливалось на воде. Плавучий отряд двигался наперерез шлюпке.

Ульсон бросил весла, умоляя Маклая повернуть к берегу. Но Маклай понимал: разложение трупа, ускоренное влажностью и духотой, не позволит держать его в хижине или спрятать в лесу.

— Гребите! — приказал он Ульсону.

Пироги быстро приближались. Пламя факелов нервно качалось в руках папуасов, которые напряженно всматривались в воду. Когда встреча казалась уже неминуемой, пироги неожиданно и резко изменили направление.

— Взяли! — скомандовал Маклай. Мешок тяжело плюхнулся в воду.

Вернулись в хижину отчужденные и бессловесные, будто сами были виновны в смерти Боя. Маклай, сбросив башмаки, повалился на койку, а Ульсон, видно, лег в башмаках. Койка его сразу заскрипела, и оттуда, из-за матерчатой перегородки, послышались бормотание, вздохи, проклятия судьбе и этому острову.

Уже засыпая, Маклай слышал, как Ульсон поднялся, чертыхнулся. Ударившись о какой-то ящик. И вот жаркая рука его растормошила Маклая. Горячий шепот лился прямо в ухо:

— Скорее, скорее! Они идут!

Во дворе, разрывая темень, из стороны в сторону металось языкастое пламя факелов. Темные, лоснящиеся от пота лица, торчащие в волосах перья, наклоненные копья с бамбуковыми наконечниками — все это колыхалось в беспорядочных и тревожных всплесках огня, все это надвигалось на хижину.

После напряжения минувшего дня и минувшей ночи, не продрав толком глаз, в движущейся массе Маклай не различал лиц, не понимал выкриков, слившихся в единый гул.

Ульсон зарядил двустволки и воткнул в карман Маклая револьвер — бедро ощутило литую тяжесть металла.

— Стреляйте! — требовал Ульсон, но Маклай остановил его жестом и шагнул на веранду навстречу ночной угрозе и неизвестности.