Виталий Бабенко - На суше и на море 1984

Ни малый рост, ни природная худоба не сделали Маклая жалким или беспомощным, когда он один стоял посреди веранды перед надвигающейся толпой. Черная борода окаймляла бледное лицо, из-под темных полукружий бровей, почти сомкнувшихся на переносице, смотрели исполненные решимости глаза.

На веранду вспрыгнул богатырского роста папуас. В его левой руке пылал факел, а правая тянулась к Маклаю с каким-то массивным и блестящим предметом. Когда рука приблизилась, Маклай увидел большую рыбину, отливающую серебристой чешуей.

Один за другим вспрыгивали на веранду папуасы и опускали к ногам Маклая частицу своего улова. Пропахшие рыбой и ночной сыростью, они улыбались широко-широко, с той первобытной, незащищенной искренностью, какая доступна только детям.

Торжественность ритуала подчеркивали и беспокойное пламя факелов, и покачивающиеся в ушах туземцев черепаховые серьги, и нарядные перья тропических птиц, украсившие черное буйство волос. Глаза папуасов были доверчиво открыты и полны доброты.

Потом, словно по команде, они покинули Гарагаси. Огни их факелов заскользили по глади океана. Маклай долго глядел им вслед, захваченный необычным ритуалом. А у ног его, на щербатом полу веранды, колыхалось и перекатывалось живое серебро ночного улова…

Прежде чем папуасы назвали Маклая «тамо-билен» — хороший человек, прошли месяцы. Недоверие и робость сменились уважением и привязанностью. Маклай лечил своих чернокожих друзей, извлекал из гнойников личинок. Он давал им лопаты и топоры, привез из России семена тыквы и кукурузы, желая пополнить зеленую кладовую Новой Гвинеи.

— Э, аба! — встречали Маклая в деревнях. Он ел с папуасами таро и вареные бананы, белое мясо ящериц, крутые яйца черепах, спал на барле — высоком деревянном помосте, согреваясь жаром поленьев, тлеющих в каменном ложе посреди хижины.

Он срисовывал развешанные вдоль стен челюсти свиней, заколотых во время празднеств, ребристые скелеты рыб, закопченные тулумы — фигуры с удлиненными лицами и свисающими до колен языками, вырезанные из древесины костяными ножами.

Мужчины научили Маклая стрелять из лука, сделанного из пальмового дерева, управлять парусной пирогой, состоящей из двух долбленок, есть теплую золу, содержащую соли и добытую из сожженных бревен, несколько недель проплававших в океане.

Женщины и дети перестали бояться Маклая и прятаться от него. Поначалу Маклая удивляло, что женщины носят за спиной поросят. Не менее удивляла его и необычная привязанность поросят к своим хозяйкам. Лишь увидев, как поросята, закрыв глаза и замерев от блаженства, сосут женскую грудь, Маклай понял, почему эти длинноногие полосатые хрюшки с собачьей преданностью бегают по деревне за папуасками.

Маклай научился ходить по туземным тропам джунглей. Теперь он не останавливался, если у оврага, заросшего непроходимой чащобой, внезапно обрывалась тропа. Маклай знал: надо взобраться на дерево, по ветке перебраться на соседнее, потом еще на одно, и упругие лианы, как качели, вынесут на противоположный откос оврага, где прячется в зарослях продолжение тропы…

Хижина Маклая, его тесная каморка превратилась в музей. Здесь и прежде негде было ступить — стол, корзины с бельем, приспособленные под койку, складное кресло. Теперь со всех стен смотрели черепа папуасов, собранные в деревнях; на полках — пробирки с заспиртованными моллюсками, жуками, ящерицами; по углам — копья с острыми наконечниками, остроги с бамбуковыми древками, хищно изогнутые луки и стрелы из тростника.

Больше всего дорожил Маклай коллекцией волос папуасов. Первая прядь в этой коллекции появилась, когда гаро-тамо врачевал рану неудачливого охотника из Бонгу. После этого всякая попытка Маклая выстричь у кого-либо из своих знакомых, даже за щедрое вознаграждение, хоть одну прядь заканчивалась неудачей. Папуас, видя ножницы, нацеленные на его шевелюру, отскакивал, как ужаленный.

Пришлось применить хитрость. Однажды, беседуя с Туем, Маклай выстриг у себя пучок волос и протянул их чернокожему другу. Тот благоговейно принял подарок и завернул волосы в пальмовый лист. По просьбе гаро-тамо Туй отрезал несколько прядей у себя и подарил их Маклаю.

Скоро по тропе в Гарагаси потянулись желающие поменять свои «гетесси» — локоны — на «гетесси» гаро-тамо. Наверное, эта коллекция была бы вдвое и втрое богаче, если б в один прекрасный день Маклай не обнаружил, что левая сторона головы его почти обнажилась: держа ножницы в правой руке, он выстригал только левую сторону…

Дождь хлестал немилосердно. Крыша, не такая покатая, как у папуасов, протекла. Капли — сперва робко, потом уверенно и часто — забарабанили по столу. Череп, висевший над койкой, потемнел от влаги, с него прямо на одеяло упала первая капля.

Полыхали молнии. Казалось, горит лес, горит океан, горит воздух. Ульсон, ослепленный очередной вспышкой, застонал за перегородкой, предрекая конец света.

Прохудилась не только крыша. Накануне Маклай заметил, что в шлюпку просачивается вода. Осмотрев ее, обнаружил причину: древесину источили черви и белые муравьи.

В худшем состоянии оказались сваи, державшие над землей хижину: они прогнили. Палец вошел в сырую труху, как нож в масло. Хижину, конечно, можно было привести в порядок. Но были и другие заботы. Подходили к концу патроны. Кончился спирт. Как сохранять новые коллекции? Таяли запасы продуктов.

Географическое общество на экспедицию выделило 1200 рублей. Российскую науку всегда кормили впроголодь, видимо полагая, что голодный поворачивается живее. Да что теперь сетовать! Не до жиру… Вот последние башмаки прохудились. Из прорехи большой палец вылез… И спасительный хинин на исходе…

Маклай осторожно отсыпал хину из бутылочки в ложку. Воды в хижине не было. Глотнул. Лицо перекосилось от горечи. Надо бы принять эту дозу раньше — теперь, наверное, не избежать лихорадки. Рот свело, по спине словно пробежала проворная, легкая мышь. Пробежала и выскользнула. Прокатилась волна озноба по икрам, по телу, задрожали руки, зацокали зубы. Началось!

Все повторилось, как в прошлый раз: сначала озноб, потом жар. Не было на сей раз галлюцинаций. В полусне, в полузабытьи он видел знакомые тропинки, знакомый берег, знакомые лица. Вот береговой изгиб залива. Штиль. Океан спит. Но не спят акулы. Косяк мелкой рыбешки, спасаясь от них, жмется к берегу. Туй по колено в воде. И Маклай тоже. Он видит в прозрачном мелководье узкую голову, плавники, гибкий хвост. Но рыба от него ускользает. А Туй ловит… ногой. Прыжок. Рыба прижата ступней. Секунда — и она между большим и вторым пальцем ноги. И поднята из воды, и брошена в мешок. Европеец это мог бы сделать только рукой.