Виталий Бабенко - На суше и на море 1984

— Нет, я даже не студентка. Мы с подругой пришли, — охотно отозвалась девушка. Румянец уже исчез, но она все еще стеснялась взглянуть на Стяпаса. Каждую фразу теперь обдумывала наперед — боялась попасть впросак. — Работаю на телеграфе. Заходите. Отправлю телеграмму вашей девушке: «Люблю, жду, целую».

Стяпас заметил, что «люблю», «целую» она старалась произнести самым непринужденным тоном. Он снова усмехнулся.

— Нет у меня такой девушки, — сказал он, ощущая легкий приступ скуки, ведь с этих слов все и начинается…

— Не верю. Наверно, вы уже давно женаты. И куча ребятишек!.. — Девушка смеялась немного искусственно. Опять заиграла музыка, и по паркету через весь зал к ним устремился высокий медик в лакированных туфлях. Поклонился ей. Насте отрицательно затрясла головой.

— Но я в самом деле не умею танцевать! — предупредил ее Стяпас.

— Опять неправда! Я вас не раз уже видела, и подружки говорили… — Она прикусила губу, поняла, что проболталась.

То, что им интересуются, Стяпасу казалось естественным. Действительно, еще год назад он не пропускал ни одного танцевального вечера, новые танцы приносил в зал. На него смотрели, выпучив глаза. А теперь что? Все выделывают выкрутасы, как кому взбредет в голову. Вот он и завел привычку сидеть в углу.

Стяпас чувствовал себя в ударе. Хорошо, когда жадно ловят каждое твое слово. Фантазия работает, и слова от этого звучат убедительно, даже самому себе кажется, что ты и раньше об этом размышлял!

Уже добрых полчаса они бродили по тенистой улице Чюрлениса. Кругом липы в несколько рядов: с края — старые, ближе к мостовой — молодые. «Тоже семнадцатилетние», — подумалось Стяпасу.

И слова приходили сами собой. «Если девка влюбится, — подумал Стяпас, — пусть пеняет на себя. Такие речи для девиц опасны».

— Призвание мужчины — борьба. Только в борьбе возможно предельное напряжение всех сил, понимаете? И только в этом — счастье. Ведь путь наш так короток, разве можно прожить без счастья? И если вся наша жизнь — игра, то я желаю играть по-мужски.

— Ну, допустим… Ведь вы физик?

— И что же? — Стяпас заподозрил, что девчонке известно о нем все.

— Окончите университет… устроитесь на работу в школу… будете преподавать по программе… — Она говорила робко, боялась, что Стяпас вдруг замолчит.

— Я никогда ничего не делаю по программе. Нужно создать свою программу, самому написать книгу своей жизни. Не авторучкой, конечно. Это для пустозвонов. Книгу про великую любовь. Про борьбу. Про трудности — про бешеное биение сердца! Вы читали Киплинга?

Девушка смущенно молчала, и, выдержав паузу, Стяпас перевел стихи:

— Если ты можешь ждать и не устать от ожидания или, когда вокруг лгут, не запутаться во лжи, а когда тебя ненавидят, не позволить себе ненависть и все-таки не казаться слишком хорошим, даже не говорить слишком умно; если можешь сложить вместе все свои победы и рисковать всем сразу, доверив волнам, и потерять, и снова все начать сначала, ни словом не обмолвившись о поражении… если ты можешь заполнить незабываемую минуту шестьюдесятью минутами, из-за каждой из которых стоит бежать далеко, — тогда твоей будет Земля, все, что на ней, и — самое главное — ты будешь Мужчиной, сын мой!

— Я вас именно таким и представляла себе, — шепнула Насте, когда они подошли к ее дому.

— По лбу судите? — рассмеялся Стяпас, хотя ему понравилось. Девушки не раз говорили, что у него волевые брови и что лоб мужской.

— Вот и проводили через весь город! — Она попыталась усмешкой снять свое смущение.

Узкая потная ладонь вздрогнула в его руке, каблучки застучали за темным проемом подъезда. Насте так и не обернулась.

Они стали встречаться довольно часто. Стяпас звонил на телеграф, и она приходила. Когда он впервые поцеловал ее, казалось, что Насте давно уже этого ждала. Стяпас читал ей стихи Шелли, Байрона, Киплинга. У него был звучный баритон, и старинные, неведомые ей, немного монотонные песни приобретали глубокий смысл. Пел он где угодно, даже на улице, нимало не смущаясь, что прохожие оборачиваются.

— А расскажи, как ты, как ты сам собираешься жить! — Она привыкла, спрашивая, словно маленький ребенок, хватать за рукав и теребить. — Расскажи мне! На БАМ поедешь?

— Людям хочется славы… Не смейся над ними, Насте…

— Так что же тогда? Какой будет твоя книга жизни?

— Мужской.

После слов Стяпаса ей всегда требовалось некоторое время, чтобы их осмыслить. Поэтому прогулки с ним были для Насте праздником. Все он видел иначе, в другом свете, словно на высоченных каблуках идешь. Ей было жалко других людей, у которых нет такого счастья. Наедине с собой она повторяла его слова, отчетливо видела его лицо — широко раскинувшиеся, как крылья птицы, брови, его непримиримость к будничности. Она могла сколько угодно любоваться его лицом — он не замечал пристального взгляда. Насте однажды вздрогнула от мысли: придет время, и он найдет такую, с которой сам не будет сводить глаз. Другую, которая сумеет жить его мыслями и планами, которая будет ему необходима. Насте теперь каждый месяц откладывала треть своей зарплаты. Однажды она появилась в новом платье. Стяпас криво усмехнулся и сказал, что кримплен давно вышел из моды. Насте страшно переживала, ведь он такой образованный, так начитан. Мать ее ругала, но ничего поделать не могла. Насте продолжала экономить, даже на еде.

Раз Стяпас попросил позвать ее к телефону и услышал в трубке приглушенные слова подруги:

— Опять этот твой интеллигент…

Потом быстрый «цок-цок» каблучков и запыхавшийся, чуть-чуть вызывающий голос Насте:

— Слушаю, мой дорогой.

Она всегда опрометью бросалась к телефону, словно, не дождавшись ее, Стяпас мог повесить трубку.

Настины приятельницы, встретив их на улице, провожали любопытными взглядами. Насте только выше поднимала голову и цеплялась за его локоть. Стяпас возмущался:

— К чему эта показуха?

Подруги часто приставали к Насте:

— Чем он тебя приворожил? Что он — черного хлеба не ест? Не по земле ступает?

Насте молчала, уставившись в пол, чтобы скрыть предательский блеск глаз. Как-то раз, в минуту откровенности, призналась:

— Другого такого вообще на свете нет… Вот говорите, а сами никогда в его глаза не заглядывали…