Анджей Чеховский - На суше и на море 1981

Грустная, явно перегруженная река.

Она разрезает город надвое. Плашкоут. Мост. Еще мост. И вот только выше плашкоута и мостов берега постепенно зеленеют. Здесь не ходят теплоходы, мало моторок. За вологодским кремлем с Софией можно увидеть у берегов деревянные плотики, а на них хозяек. Подобрав подолы, они, как и в далекой старине, полощут белье. Дальше, уже за городом, на зеленом лугу подымаются — величаво, даже картинно — белые стены и церковные главы Спасо-Прилуцкого монастыря, сохранявшего в своих подземельях сокровища Московского Кремля, вывезенные сюда в тяжелый 1812 год…

Идем вниз, минуем городские предместья. Слева кудрявым видением темнеют рощи старых вязов, возле них дремлют одинокие дубы — акварель на фоне светлого однотонного неба. Вспоминаются строки о Вологде из старинной книги географа П. П. Семенова: «Сплошной земледельческий оазис благодаря чернозему…». И это на 59 градусе северной широты?! Видимо, автор имел в виду хорошие луговые почвы, они всюду вокруг города на просторной пойме.

С высоты судовой рубки пойма просматривается так далеко по обоим берегам, что края не видно, сливается с небом. Пятнами темнеют заросли ольхи и осины на старицах, тускло светятся озера, подернутые тонкой вуалькой тумана. И такая тишь, такая светозарная ночь надвигается незнамо откуда, потому что запад и восток одинаково белы… С лугов на реку наносит аромат прохладной, росной травы, все яснее запах медуницы и терпкой желтоцветной пижмы.

Лепечет, плещется о борта «Чагоды» усталая Вологда. Моторы глухо ворчат внизу. На палубе тихо переговариваются парни — матросы. Громкий голос кажется оскорбительным для такой ночи.

У пульта стоит капитан, неотрывно смотрит вперед, щелкает клавишами поворота рулей. Нос корабля отходит налево, направо, фиксируя фарватер извилистой реки. Поворот. Еще более крутой поворот. Нужен глаз да глаз.

— Я «Вожега», иду снизу, — прорезается из треска радиоголос. — Огибаю мыс, двести метров.

— Вас понял, «Вожега». «Чагода» сверху подходит к повороту… Правыми бортами, правыми!

— Есть правыми. Прибавляю скорость.

Из-за мыса вываливается белая надстройка теплохода. Мигает, как на милицейской машине, прерывистый сигнальный огонек. «Чагода» подается левее, к берегу. За мысом ровная, как стрела, свободная река. Она темнее неба — стальной клинок в зеленых ножнах.

— Это канал. — Капитан Юрий Сергеевич Кряжев садится, наконец, на высокий стул, но говорит, не отводя глаз от реки — Тысяча пятьсот метров прямизны, а петля речная — вон она, за лесом открывается, — более пяти километров. Таких каналов тут два.

Молчим, вглядываемся в ночь, ведь по-московски уже ночь, двенадцатый час, а над рекой, над северными просторами стоят сумерки; только дали как-то посинели: тай земля слилась с небом в одноцветье, и пространство расширилось до бесконечности, детали в нем потерялись.

— А вот и устье, — говорит Кряжев и встает.

Сухона наискось пересекает путь Вологде. Левый берег луговой, не выше двух метров — черная полоска над водой. На берегу двухэтажный дом, верхние окна светятся. Диспетчерская речного флота.

— Как вы, «Чагода»? — раздается оттуда по радио. — Далеко идем? На борту порядок?

— Порядок, — отвечает капитан. — В Иванов Бор. Кто впереди нас?

— «Тарнога» прошла, минут сорок. До Знаменитого вы ее обгоните.

Смотрю направо. Еще одна, более светлая полоса воды вырывается из мглы правобережья за полкилометра от устья Вологды. Полоса отличительно поблескивает, струится радостью.

— Это Лежа. — Юрий Сергеевич угадывает и предупреждает мой вопрос. — Чистая река, не чета нашей.

Повинуясь рулям, «Чагода» описывает плавное полукружье — теперь нос ее смотрит строго на яркую Полярную звезду. Плеск за кормой усиливается, слышнее моторы. Прибавили ход.

Уже заполночь. Над лугами рождаются клочья тумана. Их не отличишь от озер — такие же тускло-серебряные, как вода, небо, дали. Очаги тумана растут, соединяются. Движешься, будто в пустоте, посреди необъятной, тихой и таинственной сферы, где нет даже звезд. Туман закрывает землю, реку, небо, властно хоронит реальный мир. Исчезают и низкие берега, и вода за бортом. Сумерки сгущаются, уже нет верха-низа, права-лева. Белесая круговерть.

Юрий Сергеевич за пультом спокоен. Пощелкивают кнопки и клавиши, судно послушно воле капитана. Как можно что-нибудь различить в молочной бездне, сквозь которую мы плывем? Редкие огоньки бакенов подозрительно быстро мигают и тотчас пропадают.

— Привычка, — коротко говорит Кряжев. — Я здесь хожу восемь, нет, девять лет. Десятки раз туда-сюда. Присмотрелся к берегам, к каждой кривизне. В лоцию могу не заглядывать, все по памяти. К тому же и родом отсюда. Деревня Суховерхово около Кириллова. Там школа, детство. Полазил по озерам-речкам с удочками, побегал за чибисами в лугах-болотах. Закрою глаза — и могу представить любое место.

Он говорит отрывисто. Сбоку мягко светит лампочка. На молодом красивом и строгом лице Кряжева возникает долгая улыбка. Она оттуда, из детства с удочками, где неповторимые дни, мать, бабушка… Вздохнул и закурил. «Чагода» шла на скорости по затихшей, сонной реке. Где-то близко под днищем таились мели — отвлекаться разговорами опасно.

Ночь отступала. Туман стал просвечивать. Вот зачернел один берег, второй, проявились силуэты деревянных домов с высоко поднятыми окнами, лодки под берегом, лестницы, а дальше прорезались трубы, еще трубы и заводские корпусах красными от бессонницы окнами. Город Сокол.

Сухона здесь полна, лесом. На берегах горы уже обсохших бревен, бесконечные плоты на подходах к городу, кивают черными головами вставшие на попа топляки. Речники их так и зовут: голованы. Кряжев морщится и сбавляет ход, когда под судно уходит такой подарок…

— Откуда они, Юрий Сергеевич?

— Со дна реки. В городской черте и на подходах немало утонувших бревен, — отвечает капитан. — Иные бревна с тяжелым комлем приподымаются, плавают, полузатопленные.

Проходим сквозь город деревообработчиков и бумажников. Незаметно и тихо светает, и не поймешь, откуда свет. Солнца еще долго не будет: часы показывают три; но небо уже налито перламутровым сиянием, один край подрумянен, и на этом фоне рисуются дальние деревни — типографской гравировки линия черных изб, крытых дворов с капитальными воротами, дощатых дорожек и лодок под мокрыми от росы березами.

Река ровно движется под нами. Вода дышит теплом. Спрашиваю, можно ли прибавить ходу. Кряжев неопределенно пожимает плечами.

— Попробуем…

Моторы приобретают басовую тональность. Из рубки видно, как приподымается нос. Корма, естественно, садится. И сразу же возникает противная дрожь. Теплоход гневно трясется. Кряжев неторопливо сбавляет обороты.