Рафаэль Лафферти - Лучшее [Сборник фантастических рассказов]

Все знали, что идет последняя неделя жизни дох-доктора, и каждый стремился сделать так, чтобы его счастье стало еще полнее. Утренние шутники превзошли самих себя, особенно арктосы. В конце концов, доктор умирал от их болезни, которая для самих арктосов не смертельна. Шутники весело проводили время возле клиники, и у дох-доктора зародилось малодушное ощущение, что жизнь все-таки предпочтительнее смерти.

Он так и не достиг правильного душевного настроя, это было заметно с первого взгляда. Мирской священник Мигма П. Т. де С. пришел наставить его на путь истинный.

— Великая общность, куда вы держите путь, дох-доктор, — вещал священник, — это счастливое единство, и оно выше любого собственного «я».

— Да, знаю, но вы втираете очки не очень умело. Меня учили этому с раннего детства. И я смирился.

— Смирились? Но вы должны быть в восторге! Собственное «я» безусловно погибнет, но оно продолжит существовать как составная частичка эволюционирующего единства, точно так же, как дождевая капля живет в океане.

— Верно, Мигма. Но разве капля не может сохранять память о том времени, когда она была облаком, или о том, как падала дождем, струилась ручьем? Разве капля не может сказать: «В этом океане чертовски много соли! Я в нем потерялась».

— Нет, не может. Капля жаждет потеряться. Единственная цель существования — закончить существовать. В эволюционирующем единстве не может быть слишком много соли. Ничего не может быть слишком много. Все сливается в гармонии единства. Соль и сера становятся единым не-различающимся. Потроха и дух сплавляются воедино. Благословенно забвение в общности, которая обрушивается сама на себя.

— Мне все это до одного места, мирской священник. Я устал.

— До одного места? Не вполне понял вашу фразу, дох-доктор, но уверен, она здесь кстати. Вы правы, дох-доктор, все в одном месте: животные, люди, скалы, трава, миры, осы. Все стирается с лица земли и попадает в огромное — могу я добавить этот эпитет? — огромное одно место!

— Боюсь, ваш эпитет здесь очень кстати.

— Это великая общность, счастливая кончина индивидуальности и памяти, это единение живых и мертвых в великом аморфизме. Это…

— Это древний бальзам на душевные раны, который давно утратил мерцание истины, — печально закончил дох-доктор. — Как там говорится в старой пословице? «Если смазка стала липкой, вперед не двинешься — обязательно приклеишься».

Нет, не было у дох-доктора правильного настроя, ему требовалась поддержка окружающих. А время его заканчивалось, час смерти уже назначен. Существовали опасения, что дох-доктор исчезнет не должным образом. К великому событию он подходил явно не в том настроении.

Прошла неделя, наступил последний вечер. Дох-доктор по традиции поджег клинику и несколько минут спустя — свой дом.

Он сжег постройки, развеял пепел, продекламировал соответствующую моменту рапсодию. Съел святой плод иньюен и святой плод юлла. Потом положил на язык шарик самого горького пепла и лег, чтобы провести последнюю ночь под спейр-небом.

Он не боялся умереть.

«Я с радостью перейду мост, — думал он, — но я хочу, чтобы он вел на другую сторону. А если другого берега нет, то я хочу знать об этом. Сказано: «Молись, чтобы счастливо исчезнуть на века. Молись ради благословенного забвения». Но я не хочу счастливого исчезновения на века. Уж лучше геенна огненная, чем благословенное забвение! Я лучше буду гореть в аду, если буду знать, что в огне я. Я должен остаться собой. Не хочу отказываться от себя».

В ту ночь он не сомкнул глаз. Может, оно и к лучшему — умирать проще, если ты устал и не выспался.

«Другие не забивают голову такими мыслями, — сказал доктор себе, тому человеку, которого не хотел терять. — Другие способны быть счастливы в забвении. Почему я не такой, как все? Другие мечтают исчезнуть, пропасть, потеряться. А я утратил веру, в которой меня взрастили, хотя исповедовал ее долгие годы. Что же во мне такого особенного?»

Ответа на этот вопрос не было.

«Но если во мне есть нечто особенное, я не хочу его потерять. Я буду выть и стонать миллиарды веков, лишь бы не исчезнуть. Постараюсь схитрить. Придумаю какой-нибудь знак, чтобы узнать себя, если встречу снова».

За час до рассвета пришел мирской священник Мигма П. Т. де С. — арктос и долькус сообщили ему, что человек плохо спал и его настроение не соответствует величию момента.

— Я приведу вам аналогию, дох-доктор, которая, возможно, облегчит вашу душу, поможет обрести великое спокойствие и покроет великим слоем смазки-бальзама, — тихо зашептал мирской священник.

— Ступай своей дорогой, приятель, твой бальзам протух.

— Просто примите как данность, что в действительности мы никогда не жили, нам это только казалось. Поймите, мы не умираем, а лишь впитываемся в великое обезличенное «я». Взгляните на странных сфайрикои этого мира…

— А что с ними? Я часто о них думаю.

— Мне кажется, они посланы, чтобы указывать нам путь истинный. Ведь сфайрикос — идеальный шар, прообраз великого единства. Иногда по его поверхности пробегает рябь, и вытягивается маленькая ложноножка. А теперь представьте, что ложноножка вообразит себя личностью на время своего существования. Разве не смешно?

— Не смешно. — Дох-доктор поднялся с травы.

— Через мгновение ложноножка втягивается обратно в сферу. То же самое происходит и с нами. Никто не умирает. Мы лишь рябь на поверхности великого единства. Разве не смешна мысль о том, что ложноножка хочет о чем-то помнить?

— Нет. Я буду помнить все. Буду помнить миллионы лет не только за себя, но и за миллионы тех, кто все забудет.

Дох-доктор бежал вверх по склону. В темноте он натыкался на деревья и спотыкался о пни, но это даже радовало его — он словно стремился навсегда запечатлеть в памяти боль от ударов и падений.

«Пусть я сгорю дотла, но я должен точно знать, что горю именно я!»

Вверх, вверх, к сферическим домикам сфайрикои, спотыкаясь и крича в темноте. Вверх к хижине, о которой ходили особые слухи, к хижине с искрящейся аурой, уникальной, единственной в своем роде.

— Откройте! Помогите! — крикнул дох-доктор у последней хижины на холме.

— Человек, иди прочь! — отозвался голос. — Все клиенты ушли, моя ночь на исходе. И что вообще нам делать с человеческим существом?

Округлый мерцающий голос исходил из настороженной темноты. В ней скрывалось бессмертие. Его трепещущие цвета, просачиваясь сквозь щели хижины, становились зримыми и яркими. Там было даже мерцание оттенка, который говорил: «Я смогу узнать себя, если когда-нибудь снова встречу».

— Торчи-двенадцать, мне нужна помощь! Говорят, у вас есть специальный бальзам, который растворяет абсолютно все, но память о том, кто ты есть, остается неприкосновенной.