Андрей Геращенко - Пронзая время

— Видишь, какие у меня молодцы?! — я протянул казаку полную чарку.

— Вижу, — Чертёнок кивнул кудрявой головой. — Хороший казак.

— Благодарствую, атаман! — поклонился казак и ловко опрокинул чарку себе в рот.

— Ай да казак! Каков питок! — рассмеялся Чертёнок. — Налей ему ещё одну, батька!

— Пусть выпьет, — я подал стражнику вторую чарку.

— Благодарствую, атаман, — повторил казак и так же лихо выпил.

— Теперь хватит, — сказал я.

— Благодарствую, атаман! — громко произнёс казак в третий раз и вышел в сени.

— Хорош казак! — повторил Чертёнок. — А знаешь, батька, какой у свободы вкус?

— Знаю, у неё вкус крови! — я посмотрел Чертёнку в глаза — немало они увидели, узнали и впитали в себя, как земля впитывает воду, раз спросил про такое. — Ничего, Микифор, поднимемся — за нами Астрахань, Царицын, Дон, — я не успокаивал его и, тем паче, себя — говорил то, что есть и даже не мог подумать о поражении.

Никто о нём не думал, просто после затяжной войны и зимнего безделья в наши сердца прокралась усталость и желание поскорее всё закончить. Может быть, Харитонов поэтому не спешил покинуть тамбовские леса — верил, что скоро придёт с несметной силой батька-атаман, сметёт с пути бояр, дворян и воевод и откроет путь на Москву.

— Что мне делать, атаман?

— Ты же устал?!

— Что мне делать?

— Отдохнёшь и поедешь на Хопёр собирать запорожцев. Вернёшься и покончим с домовитыми, чтобы Дон стал полностью нашим.

— С ними давно надо было покончить, — пробормотал Чертёнок. — А что атаманы Дорошенко и Серко?

— Молчат оба, боятся своё атаманство потерять — опасаются государя нашего, крепко под Москвой сидят. Зажрались, обленели. Весной придут татары, помогут. Надо укрепляться, зимовать и ждать. Как мне тяжко ждать, Чертёнок! Ожидание сушит душу.

Я разлил по чаркам остатки медовухи. Чертёнок зевнул.

— Смотри, так скулья выскочат! — пошутил я.

— Устал с дороги, — признался Чертёнок.

— Давай допьём за встречу — я рад тебе! Такие, как ты, сейчас мне шибко нужны!

— Я сам рад, батька, что снова с тобой.

Звякнули чарки и, уже пустые, стукнули по столу.

— Ложись у меня, чёрт бородатый, отсыпайся!

— Благодарствую, батька, — Чертёнок смешно передразнил моего стражника, и мы оба громко рассмеялись.

Микифор вытянул из-за пояса пистоли, бросил на стол, тяжело поднялся и, немного шатаясь, направился к лавке. Чему-то рассмеявшись, упал на неё и сонно пробормотал:

— Ты, батька, не кручинься, мы с тобой до конца пойдём, одна у нас судьба, одной верёвочкой повязаны, знать, и ходим поэтому вместе. Повоюем…

Он тут же сонно захрапел. Я укрыл его овчиной.

Через три дня он с казаками ушёл на Хопёр. Не мог я держать рядом с собой друзей-товарищей, торопился дела делать… Но события опережали мои планы…

Недели через три пришли вести о бунте в Царицыне — казаки бежали, а Фрола сдали домовитым в Черкасск. Корнила почуял, что подходит его время, и тут же не замедлил явиться в Кагальник. Он привёл с собой более пяти тысяч домовитых — мечтал довести дело до конца и заслужить милость государя.

13 апреля 1671 года Войско Донское вошло во вновь сожжённый Кагальницкий городок. Они не смогли взять его приступом, поэтому подожгли деревянные стены. Едва они рухнули в нескольких местах, домовитые ринулись на штурм городка через проломы. Бой был жарким, но коротким — пленных не брали. Моих товарищей полностью вырезали, а кого не успели — утопили в реке. Ко мне боялись приблизиться, словно к зачумлённому — кидались в стороны. Для домовитых я был заговорённым оборотнем. Я пробился к своей избе и заперся изнутри, став теперь больше походить на медведя, обложенного в своей берлоге. Положил на стол три заряженных пистоля, саблю — просто так живьём они меня не возьмут, многих потяну за собой. Сухие глаза жгло — мне нечем было плакать по погибшим друзьям. Меня душили злость и гнев на самого себя за то, что недооценил прыти Корнилы, понадеялся на его запуганность. Ничего назад уже не вернёшь — крёстный теперь меня не выпустит.

Вокруг избы нарастал возбуждённый гомон:

— Там он, оборотень, сидит!

Я усмехнулся — могут и подпалить.

— Говорят, захочет — вмиг обратится в сокола или серого волка. Заговорённый он! По стенам прыгал — сколько в него не стреляли, все пули мимо летели! Словно чёрт, чёрный от сажи, — затаился, ждёт!

Слушая их, я недобро улыбался, проверял пистоли — в нужный момент они не должны были меня подвести.

«Может, ещё не всё потеряно — выпутаюсь?! — шептал я, стиснув зубы, и проверял пальцем остроту сабли. — Выпутаюсь! Эх, Корнила Яковлев, жаль, я тебя пощадил в самом начале — ведь крёстный ты мне. Сыграл ты теперь со мной злую шутку!» Хитёр оказался старик. Может, Чертёнок успеет вернуться или царицынские подойдут — сейчас там опять атаманит Фёдор Шелудяк.

Под вечер в дверь осторожно постучали. Я схватил пистоли:

— Кто там?

— Степан, это я — твой крёстный, Корнила Яковлев.

Я отпер ему дверь с пистолем в руках:

— Входи, крёстный.

В горницу вошёл Корнила — высокий, широкоплечий, начинающий полнеть старик. На нём был атласный красный кафтан с серебряными пуговицами и кистями, скрученными из золотых нитей. Он снял с себя баранью шапку. Седой оселедец взвился и упал на плечо. Заблестела сизая бритая голова. Корнила покосился на мой пистоль и неуверенно произнёс:

— Здорово, Степан Тимофеевич.

— Здоров, крёстный, — я сунул пистоль за пояс и сел за стол, не приглашая Корнилу.

Он сам сел напротив меня и трясущейся рукой разгладил усы.

— С переговорами я к тебе, — колючие глазки испытующе впились в меня. — Что думаешь, Степан Тимофеевич?

— Думаю, что уйду от тебя — белым соколом улечу в окно!

Корнила усмехнулся:

— Всё шутишь? Поздно уходить, раньше надо было. Поменялись мы с тобой силой.

— Вижу, что поменялись — раньше ты со мной не посмел бы так говорить.

— Всё меняется, Степан, ведь когда я тебя растил и воспитывал, не думал, что бунт против нашего государя поднимешь.

— Знать, хорошо воспитал.

— Ты ведь мне почти за сына был — душой за тебя болею!

— Я вижу.

— Ты мне не веришь, а я тебе доверился, потому и пришёл к тебе разговаривать, а то ведь мог и заживо спалить! — крёстный умел вести беседы, потому атаманил и слушались его казаки не один десяток лет.

— Собака ты, крёстный, не взять тебе меня!

Корнила усмехнулся и стал крутить ус.

— Не брать я тебя пришёл — ты и так у меня в руках! Я хочу по-доброму с тобой дело решить. Братец твой у меня, уже кается. Семьи ваши в Черкасске под охраной. Я вот думаю, к чему с тобой воевать, что нам делить?!

— Странные ты речи баишь, Яковлев.

— Нет в них ничего странного. Ты ведь из наших, не какая-нибудь голь перекатная! Разин! Имя твоё теперь по всей Руси-матушке гремит!