Йен Макдональд - Дорога запустения [= Дорога отчаяния] [litres]

Теперь, когда настало последнее лето, Эва Манделья любила работать на улице, под тенью зонтичного дерева у двери ветшающего дома. Ей нравилось улыбаться незнакомцам и говорить с ними, но она была столь невероятно древней, что обитала не на Дороге Запустения 14-й Десятилетки, а скорее на Дороге Запустения, населенной памятью и в основном составленной из воспоминаний всех десятилеток от создания мира. Многие незнакомцы, которым Эва Манделья улыбалась и с которыми говорила, были, таким образом, воспоминаниями, как те паломники и туристы, для которых она всякое утро выкладывала своими руками сделанные украшения с традиционными (традиционными в том смысле, что она сама их придумала и сделала традицией) узорами из кондоров, лам и маленьких мужчин и женщин, державшихся за руки. Иногда, редко, в ее кубышке звенели доллары и центаво, и Эва Манделья отрывала взгляд от гобеленового станка и вспоминала день, месяц, год и десятилетку. Из благодарности за возвращение в 14-ю Десятилетку или, может, в знак отказа от нее она всегда возвращала деньги падким на диковины туристам, которые покупали ее поделки. Потом возобновляла беседу с гостями-невидимками. Как-то в начале августа после полудня незнакомец остановился и спросил ее:

– Это дом Манделий, верно?

– Это он, – сказала Эва Манделья, работая над гобеленом-историей Дороги Запустения. Она не могла сказать, кто этот незнакомец – воспоминание или реальность. Высокий мужчина со смуглой, словно дубленой кожей и в длинной серой куртке-пустынке. За спиной громоздится неимоверный, сложно устроенный рюкзак, из него торчат провода и антенны. Этот человек – слишком уж воспоминание, чтобы быть реальным, но и слишком пылен и потен, чтобы быть только воспоминанием. Эва Манделья не могла вспомнить его имя.

– Раэль дома? – спросил незнакомец.

– Мой муж мертв, – сказала Эва Манделья. Трагедия так стара, холодна, прогоркла, что уже и не трагедия.

– Лимааль дома?

– Лимааль тоже мертв. – Но часто воспоминания о сыне и муже скрашивали длинные вечера дум о прошлом. – Мой внук, Раэль-мл., сейчас в поле, если вы хотите с ним поговорить.

– Этого имени я не знаю, – сказал незнакомец. – Так что поговорю с тобой, Эва. Ты можешь сказать, который сейчас год?

– Сто тридцать девятый, – сказала Эва Манделья; выдернутая из пустыни призраков умирающего лета, она по пути назад миновала место узнавания, и теперь имя и лицо незнакомца были ей знакомы.

– Так рано, – сказал д-р Алимантандо. Он вынул трубку из кармана, набил ее, зажег. – Или, наоборот, так поздно? Я пытался вернуться либо через восемнадцать месяцев в будущем, либо за три года в прошлом, чтобы выяснить, что же случилось или, наоборот, случится с городом. Когда прыгаешь так далеко в длину, о точности мечтать не приходится; десять минут назад я был за восемь миллионов лет отсюда.

Эву Манделью изумило не то, из какой дали и как быстро д-р Алимантандо прибыл, а то, что он вообще здесь; даже она, знавшая его лично в далеком прошлом поселения, почти поверила тем, кто говорил, что д-р Алимантандо такой же миф, как зеленое существо, за которым он гонялся.

– Так что, значит, не нашли вы зеленое существо? – спросила она, выбирая новую уточную нить, серую, как куртка-пустынка.

– Я не нашел зеленых существ, – согласился д-р Алимантандо, не спеша затягиваясь трубкой. – Но я спас город, а это самое главное. Это мне удалось, и я в целом доволен, хотя никто и никогда не скажет мне ни слова благодарности или похвалы, потому что никто никогда ничего не узнает. Иногда я и сам забываю; когда живешь в двух потоках времени, разница между историей и прочим затуманивается.

– О чем вы, глупый вы человек? – пожурила его Эва Манделья.

– О времени и парадоксах, о том, как появляются реальность и история. Знаешь, сколько прошло времени с тех пор, как я той ночью вошел во время? – Он вытянул длинный палец. – Вот сколько. Один год. Для меня. Для тебя… Эва, я ведь и не знаю! Все так изменилось. Этот год я странствовал вверх и вниз по временным потокам, вверх и вниз, вперед и назад. – Д-р Алимантандо смотрел, как пальцы Эвы Мандельи соединяют нити, крутят, вертят, кривят, плетут. – Путешествия во времени – как твое тканье, – сказал он. – Нет какой-то одной нити, бегущей из прошлого в будущее, есть много-много нитей, и они, как в твоих кручениях и верчениях, переплетаются и перемешиваются, образуя ткань времени. И я видел эту ткань, и прикинул ее ширину, и я видел столько всего, столько странного и чудесного, что если начать рассказывать, стоять мне здесь до самой ночи.

Но он рассказывал и стоял до самой ночи. Когда он завершил хронику своих приключений в мертвых миллиарды лет пластиковых лесах, где зарисовывал в блокноты вычурную полимерную флору и фауну, и своих экскурсий по будущим достижениям человечества, колоссальным подвигам науки, в сравнении с которыми, уяснил он, бриллиант в короне этой эпохи, хомоформирование мира, тривиально и ничтожно; когда он поведал о своих путешествиях по планетарным джунглям среди буйно цветущих деревьев, где искал людей, которые перестали быть людьми, самовидоизменились настолько, что выглядели как смешение мясистых красных органов: клубнеобразные, обитающие на деревьях создания с твердыми раковинами и хватательными щупальцами забрасывали свои трансформирующие реальность сознания в бездны Мультивселенной, чтобы общаться с главенствующими там возвышенными волями, проницавшими измерения; когда он рассказал все это, и как он видел солнце, покрывающееся коркой льда, и ходил по теплыми от лавы камнями едва родившейся земли, а вокруг сверкали молнии Творения; и как он видел св. Екатерину, сажающую Древо Мирового Начала в голых красных скалах Хриса, и забрался на вершину Олимпики, высочайшей из гор, чтобы увидеть небо, лазерно-лиловое от сияющих лучей партаксов, ибо в первый же день 222-й Десятилетки РОТЭХ сражался с потусторонними пришельцами, известными как Поднебесные, и тем же утром, этим же утром, д-р Алимантандо пил глотками мятный чай на ледниковой шапке планеты, а горизонт наполняло обрюзглое, агонизирующее солнце, а вокруг палатки под ледяным покровом ползали странные геометрические фигуры, которые, заключил он, и были останками человечества в эру конца всего и вся; когда он рассказал все это, тени под зонтичным деревом удлинились, и воздух обрел толику вечерней свежести, и стало посверкивать наверху лунное кольцо, и Эва Манделья вплела д-ра Алимантандо и все его истории чудес и ужасов в гобелен разноцветным узлом из лесной зелени, и боевой лиловости, и болезненной красноты, и ледяной синевы, сквозь которые бежала серая нить путешественника во времени.