Йен Макдональд - Дорога запустения [= Дорога отчаяния] [litres]

– Да будет так, – сказал д-р Алимантандо.

Чудесная зеленость заструилась с пальца зеленого существа в д-ра Алимантандо. Позеленели кисть, запястье, рука. Д-р Алимантандо плакал от страха.

– Это немного больно, – сказало зеленое существо. – Нет родов без боли.

Д-р Алимантандо разодрал одежду спелыми зелеными пальцами и увидел в прорехе зеленый прилив, что волнами шел по телу. Со стоном он повалился на пол: из внешней оболочки исчез последний след коричневого, но внутренний человек только начинал преображаться. По венам бежала зеленая кровь, замещая пошлую красно-мясную жидкость. Сжимались и распухали гормональные железы, обретая новую форму, кривились и ссыхались органы, подчиняясь диктату чуждых функций зеленой ликантропии. Внутри сочились соки, вздувались железы, сплющивались пустоты. Д-р Алимантандо катался по плиткам и корчился все время оно, а потом завершился. В окно устремилась заря, и при ее утвердительном свете д-р Алимантандо изучал свое новое тело.

– Ты в меня, я в тебя, мы в нас, – пропело зеленое существо. – Се твое будущее я. – Зеленое существо стояло напротив зеленого существа: нефритовые статуи-близнецы. – Будущее должно себя защищать, зеленые люди должны появиться, следовательно, чудесное прорвалось и сделало мной тебя. Ну что, пойдешь со мной? Работы – выше крыши.

– Выше крыши, – согласилось зеленое существо.

– Правда, – сказало зеленое существо, и вдруг пахнуло только что скошенным сеном, и древним секвойным лесом, и свежевспаханной землей после дождя, и черемшой в полях Второзакония, и зеленые существа шагнули за миллионы миллионов лет в дрёмовремя.

В шесть ноль шесть сильно беременная Квай Чен Пак Манделья (жена по сути, но не по закону: на Дороге Запустения уже не было закона, что признаёт бракосочетания) пришла с завтраком на подносе и постук-тук-тучала в дверь комнаты для гостей. Тук-тук-тук, нет ответа, тук-тук-тук, нет ответа, и она сказала себе, верно, он спит, и тихонько вошла, чтобы водрузить поднос у кровати. Комната пуста, окно открыто. На кровать надуло пыли, спать здесь никто не спал. На полу – белье чужака, разбросано, разодрано; среди прочего любопытная Квай Чен Пак нашла любопытную штуку – тонкую, как бумага, серебристую кожу в форме человека; сухая и чешуйчатая, она расслаивалась под пальцами; будто странная пустынная змея сбросила эту кожу и отбыла в ночную стынь.

Шел дождь, когда они вломились в опечатанный дом, мужчина и две женщины; веский, пронизывающий дождь тяжело падал с небес, карая землю. До этого вторника дождей не было три года. В опечатанном доме ужасно воняло чем-то таким, что начало умирать много лет назад, но до сих пор толком не умерло. Так что Раэль Манделья-мл. был вполне готов обнаружить на стуле возле камина труп – и все равно испустил вопль: высохшая кожа, оголенные зубы, пристальный взгляд омертвевших глаз пугали. Заслышав вопль, Санта-Экатрина сразу отвела Квай Чен Пак обратно в дом: если беременная женщина окажется рядом с трупом, ребенок родится мертвым. Поэтому Раэль Манделья-мл. сам вынес легкое как перышко тело из опечатанного дома и в одиночку выкопал в твердой земле городского кладбища неглубокую могилку. Дождь лил по лицу, шее, голым рукам, дождь тек в могилу, и поскольку не было ни мэра, ни священника, чтобы сказать речь, Раэль-мл. склонил голову и произнес подобающие фразы за всех под беспощадным проливным дождем. Когда могила покрылась твердой землей, он вбил в нее деревянную доску и вывел краской: «Женевьева Тенебрия: гражданка-основательница Дороги Запустения», – и, не зная дат и мест, сочинил простую эпитафию: «Умерла от разбитого сердца». И пошлепал по красной грязи к очагу и жене, и на душе у него было тяжело, ибо теперь остались только Мандельи.

Склонившись при газовом свете над ткацким станком, Эва Манделья увидела конец времени, растянутого по основе ее гобелена. Она перерезала жизненные нити Женевьевы Тенебрии и завязала их концы узлом. Осталось совсем мало нитей.

– Куда они ведут, каково их будущее? – спросила она у шипящих газовых ламп. Те знали, и она знала, ибо они с газовыми лампами работали над гобеленом слишком долго, чтобы не знать его формы и его узора: форма сотканного обусловливает форму, которую примет несотканное. Приближался конец всего; все нити вели к красную пыль, а после нее Эва Манделья ничего не различала, ибо будущее не было будущим Дороги Запустения. Она ткала, страшась такого будущего, под шипящими газовыми лампами, и все это время нить бежала сквозь ее пальцы в никуда, и дождь лил ливмя.

Три дня шел дождь, какого еще не было, даже когда музыка Десницы стребовала сто пятьдесят тысяч лет дождя с сухого насмешливого неба. Раэль Манделья смотрел на дождь из каждого окна гасиенды по очереди. Из этих окошек он видел, как бурные реки дождевой воды уносят в водовороте урожай будущего года, и казалось, что в грохоте капель слышится смех Панарха: божественные слоги твердили, что будущего для Дороги Запустения нет. Так продолжалось три дня, затем серые облака раскучерявились, сквозь желудочно-кишечное бугрение пробился свет, великий ветер с юга сдул дождь и оставил мир дымиться и куриться на солнце, каким оно бывает в пятнадцать пятнадцать. Той ночью медитативную тишь пустыни нарушили крики: ужасные дребезжащие крики, полные страха и боли, – крики рожающей женщины.

– Ш-ш-ш, ш-ш-ш, спокойно, куриная косточка, спокойно, лунный камушек, еще чуть-чуть, уже скоро, ну же… – молила Санта-Экатрина, и Квай Чен Пак, куриная косточка, лунный камушек, тужилась, и злилась, и разразилась еще одним дребезжащим криком, так что Раэль-мл., волновавшийся в гостиной вместе с мистической бабушкой, вскочил со стула и схватился за ручку двери. Ближе к рассвету Санта-Экатрина повернула эту ручку и призвала сына в родильную комнату.

– Уже скоро, но она очень слаба, бедная девочка. Возьми ее за руку и отдай всю силу, сколько сможешь.

Когда небо просветлело багрянцем и золотом, глаза Квай Чен Пак открылись широко-широко-широко, и ее рот растянулся ох-ох-ох настолько, что мог заглотить мир, и она тужилась-тужилась-тужилась-тужилась-тужилась…

– Давай-давай-давай-давай-давай… – шептала Санта-Экатрина, и Раэль-мл. зажмурился, потому что не мог вынести происходившего с женой, но сжал ее руку так, как если бы никогда, никуда, ни за что ее не отпустил. – Давай-давай-давай-давай-давай, – потом раздался судорожный стон, и Раэль-мл., разлепив глаза, увидел уродливый красный уауакающий комок на руках у жены и пятна на простыне – красные и черные, мерзкие, гадкие женские пятна.

– Сын, – сказала Санта-Экатрина, – сын. – Раэль-мл. взял маленький красный корчащийся комочек у жены и вынес его в утро, туда, где солнце отбрасывало на землю великанские тени. Осторожно и восторженно Раэль-мл. нес сына по разоренным полям и закоулкам к гряде утесов, где поднял мальчика к небу и прошептал его имя пустыне.