Роберт Абернети - Скальпель Оккама (сборник)

Поголовье крупного рогатого скота сохранялось на прежнем уровне, а вот количество свиноводческих хозяйств и бройлерных фабрик неизбежно пришлось бы сократить вполовину. Но и тогда на одного человека выходило лишь две тысячи сто калорий в день — уровень первых послевоенных лет: шестьдесят граммов белка и тридцать граммов жира.

Но то были бесплодные фантазии. Где собрать за короткий срок столько машин, тракторов и бульдозеров? А организационные трудности, специальное законодательство?.. Меры по принудительной обработке земель, контроль над использованием средств и материалов, введение трудовой повинности сельского населения… В общем, прорех оказалось немало. Это стало окончательно ясно, когда грянул гром: изменение климата, вызванное загрязнением биосферы, нанесло непоправимый ущерб сельскому хозяйству.

Умники в правительстве локоточки себе кусали, да поздно было. Прежде чем наступили перемены к лучшему, был съеден не только неприкосновенный запас — пришлось пожертвовать семенным фондом. Хорошо, хоть риса оказалось немало, более десяти миллионов тонн, но его хватило лишь на год. Мясо кончилось бы столь же быстро, даже если б пришлось забить, не думая о последствиях, весь скот. Срочно требовались новые, более качественные и урожайные сорта пшеницы. И чтобы достичь уровня послевоенных лет, нужно было по меньшей мере два года.

Когда наступил второй год паники, города познали голод. Гигантская артерия, питавшая их огромный организм, лопнула. В первую очередь пострадали самые слабые — старики и дети. В города пришла голодная смерть.

Отныне прокормить себя мог только тот, кто возделывал землю, — крестьянин. Города обезлюдели: жители бежали из них в поисках пищи, осаждали деревни. Разгорелась вражда. Одни хотели есть, другие не желали делиться. Мы не нуждались в их барахле. В такие времена единственное сокровище — пища.

Еще совсем недавно все было наоборот. Тогда бедствовали мы, едва сводили концы с концами — из-за правительственной политики, направленной на импорт продовольствия. Никто и думать о нас не хотел, теперь же и мы тоже могли сказать «нет». Мы имели на это право. Нас не в чем было упрекнуть.

…Девчонка, сделав знак обождать, подошла к обшарпанной легковушке. Оттуда вылезли двое — похоже, отец с матерью. Поглядывая на меня, они молча слушали дочку. Постепенно все, кто был поблизости, обернулись ко мне. Мне стало жутковато под их колючими взглядами. Но тут вернулась девчонка. С ней шел отец.

Нескладный, длинный, точно журавль, оборванный и грязный, он держался с удивительным достоинством. Лицо его показалось мне знакомым.

— Ты так добр к моей дочери…

Голос у него был низкий, глуховатый. Я удивился: он разговаривал со мной как с равным — не с сопливым мальчишкой, а уважаемым человеком.

— Спасибо тебе. Это прекрасно, что есть еще на Земле хорошие люди.

— Чего меня благодарить? — буркнул я, чувствуя, как заливаюсь краской.

— Но скажи — почему? Почему ты помог ей?

Я даже разозлился. Опять этот дурацкий вопрос!

— Просто так. Захотелось, — дерзко ответил я. И тут меня прорвало. Слова так и посыпались из меня — Я объясню, где растет акэбия, дикий виноград и грибы. Это мои места. Только я знаю их. Пошлите туда людей. — Я перевел дыхание. — И еще вот что. Не ходите на наши поля. Деревенские очень озлоблены. Это добром не кончится. Будет беда.

Отец и дочь внимательно смотрели на меня. Теплые, добрые глаза друзей.

— Понятно… — протянул он. — Ты передай… — Отчаянная усталость сквозила в его голосе. — Раньше я преподавал в университете экономику. Вел теледискуссии о международном разделении труда. Я верил, Япония должна оставаться индустриальной державой, а сельскохозяйственную продукцию ввозить из-за границы. Теоретически это было разумно. — Он тяжело вздохнул. — Но я ошибался. То, что Япония не могла обеспечить себя продовольствием, обернулось несчастьем для всех. Такое государство нельзя считать зрелым. За последние годы я особенно остро понял, насколько был неправ. Да и не только я… — Голос его обрел прежнюю твердость. — Но прошлое прошлым, а человек должен жить. Для жизни нужна пища. Белки. И они есть — прямо у нас под носом — на ваших полях. Было бы глупо пухнуть от голода, любуясь ими издалека.

— Все равно, — упрямо сказал я. — Все равно не хочу, чтобы кто-то из вас пострадал.

Он ласково улыбнулся:

— Ну что ж, спасибо тебе, дружок.

После ужина я поднялся к себе, но так и не смог настроиться на серьезный лад и взяться за уроки. В голове стоял туман. Вдруг внизу послышался какой-то шум. Яростно залаял пес, потом разом заговорило несколько голосов. Громче всех кричал мой дядька, забулдыга и страстный охотник. Я кубарем скатился вниз. У дверей толпилось человек десять. В руках у дяди я увидел охотничье ружье. Стволы его тускло блестели в свете электрической лампочки. Отец и брат стояли рядом, готовые в путь.

— Что? Что случилось? — взволнованно спросил я.

Дядя резко обернулся.

— Задумали грабить наши поля, мерзавцы! Ну-ну! Похоже, они полезут нынешней ночью. Ничего, мы их встретим!

— И я с вами! — заныл я.

— Не лезь, когда разговаривают взрослые! — нахмурился отец. — Мал еще. Твое дело — помалкивать и учить уроки.

На меня не обращали внимания. Возбужденно переговариваясь, все гурьбой высыпали на улицу. Я смотрел им вслед.

— Ты что здесь делаешь, Рёхэй? А ну-ка быстро марш наверх, заниматься! — раздался сердитый окрик матери.

Я нехотя поплелся к себе. Ни о каких занятиях, конечно, не могло быть и речи. Перед глазами неотступно стояли лица девчонки и ее отца. А если они не послушались совета?.. Я закусил губу. Встал, натянул свитер и крадучись спустился вниз. Мать что-то мыла и скребла на кухне. Наблюдая за ней краешком глаза, я прокрался в прихожую. Тихонько приоткрыл дверь и шмыгнул на улицу. Вдогонку несся крик матери, но я уже мчался прочь.

Минут через десять я стоял на краю бобового поля, у западной окраины деревни. На небе ни луны, ни звезд: все темным-темно, точно залито черным лаком. Большое, гектара в три, деревенское поле плавно поднималось по горному склону. Вокруг колючая проволока.

Нервы мои были напряжены до предела. И тут где-то впереди раздался звук. Точно затрещала трещотка. Я прислушался.

Действительно, к проволоке были привязаны трещотки — чтобы вор не проник незаметно. Замигал луч карманного фонарика. Тишину разорвал вопль. Я ринулся напролом, через поле. Бежал наугад, в темноте — туда, откуда слышались крики. И тут громыхнул гром. Я прекрасно знал этот звук — выстрел из охотничьего ружья…

Сердце оборвалось. Недоброе предчувствие охватило меня: самые худшие опасения становились реальностью.