Лиля Хайлис - Катастрофа или гибель Атлантиды

— Раз уж ты все знаешь, Аполлон, скажи: для чего мне поклонение? Зачем нужны мне чьи-то молитвы?

— Любому это нужно, Касс, не прикидывайся глупой. Любой жаждет чувствовать себя великим.

— Я не прикидываюсь. Я действительно не понимаю. Для чего чувствовать себя великим? Уверен ли ты, что это нужно каждому?

— Без сомнения. Представь себя бессмертной богиней: в твою честь возносятся храмы, слагаются песни, легенды…

— Разве может это сделать меня счастливой?

— Это делает счастливыми всех нас.

— Ты хитришь сам с собой, Аполлон. Не вижу я счастья в твоих глазах.

— Твоя любовь — единственное, чего мне не хватает для счастья. — Скажи: “да”, Касс, скажи — и все плохое позади.

— О Аполлон! Ведь ты Бог! Будь великодушным, Аполлон!

— Ну конечно же, Боги обязаны проявлять снисходительность и великодушие, считают люди… Обязаны, должны, только по той причине, что они Боги. Но позвольте, а что же в обмен? Немного великодушия к Богу? Приходит ли тебе в голову, человек, хоть иногда, случайно, насчет снисходительности к тому, кто не ниже, а выше тебя?

Кассандра молчала.

Аполлон вздохнул и взволнованно продолжал: — Разумеется, легко и просто быть великодушным к слабому, а к сильному? Уверяю тебя: великодушие и снисходительность к сильному могут оказаться гораздо нужнее, значимее, ценнее. Попробуй сама стать великодушной, Кассандра: не к человеку — к Богу!

— Прости меня, Аполлон, — упавшим голосом сказала Кассандра. — Я не могу солгать. Особенно в этом я не могу солгать тебе. — Хочешь — возьми меня, хочешь — убей! Я сама не знаю, в чем причина. Но знаю твердо. Прости меня, Аполлон! Прости: я всего лишь смертная. Прости: я не люблю тебя.

Бог, отшатнувшись от девушки, бегом побежал к колеснице.

Но горячий короткий бред Кассандры потому и был бредом, что проговаривался бессознательно, без участия разума, на одних чувствах. Лишь, поставив точку, царевна отчетливо поняла смысл тех слов, которые минуту назад, очевидно, сами по себе произнесли ее побелевшие непослушные губы. А поняв, стала громко плача, молиться ему, просить прощения и пощады. Но было поздно: Бог перестал разговаривать с ней.

Все. Кончено.

Видения последних часов, проведенных в родном городе, до конца ее дней не покинут ее.

Вот охрипшая от воплей, без голоса, без слез, царевна молится, уже в храме Афины Паллады, умоляет богиню защитить ее город, пощадить, защитить ее.

Вот в храм врывается косматый дикарь Оилид и насилует ее здесь же, в храме Афины.

А вот и Елена. Бледная от страха Елена. Прекрасная Елена, не успевшая оплакать своего Париса. Идет, идет к кораблю… с ней Менелай. Царь ведет ее за руку и смотрит на нее с любовью. Забыв, простив жене предательство, обман, воровство. Все, как и предсказал Аполлон.

— Я знаю, тебе пришлось пережить страшную ночь, — примирительно начал Агамемнон. — Эта подлая собака, Оилид, еще получит свое…

Кассандра вздрогнула. При чем тут Оилид… Да, злодей, да, мерзавец, но разве он главный виновник? Он только воспользовался теми обстоятельствами, которые удачно сложились для него… Для эллинов…

— Хотя, как мужчина, я могу понять его страсть к тебе, — вкрадчиво продолжал царь.

Кассандра мрачно взглянула на него. Он-то чем отличается от Оилида? Тем, что еще не изнасиловал ее? Он, пожалуй, не способен понять всю степень ее отвращения к нему. Да и плевать хозяину на то, что противен своей невольнице.

Она, вешая царевна Кассандра, уже видела Агамемнона. Когда там же, в храме, он отнял ее у мучителя, отнял не для того, чтобы спасти — нет, захотел иметь сам. Что ж, все верно: добыча принадлежит царю. Отнимал же он у своих воинов награбленные ими ценности. Видела она и жадность, и похоть, и спесь в желтых глазах царя.

— И могу понять твою… — он сначала хотел сказать “ненависть”, но осекся: — Твое отношение к нам, — продолжал Агамемнон.

Хозяин изо всех сил старался показать: он щедр, он понятлив, он сочувствует ей, он терпелив и добр к своей рабыне.

Царь собственноручно налил ей вина в серебряный, критской работы, кубок. Кассандра прикоснулась губами к влажному краю.

— Мне стыдно за ту жестокость… — он опять осекся.

— Ты должна понимать…

— Да, конечно, — тихо сказала Кассандра.

Агамемнон окончательно смутился. Чувство неловкости не покидало его в ее присутствии. Было в ней смутное, неуловимое, но явственное отличие от всех женщин, которых он знал.

— Я много слышал о твоей красоте, образованности… — царь хотел говорить с ней. В конце концов, она принадлежала ему. Он желал беседы, и она обязана была беседовать с ним.

— Благодарю тебя, Агамемнон, — Кассандра чуть наклонила голову.

И все. Продолжала молчать.

— Правда ли то, что ты знаешь будущее?

— Правда и то, что люди не верят мне.

— Это неприятно, когда тебе не верят, — царь позволил себе усмехнуться.

Это особое чувство, — сказала Кассандра. — Это не передашь словами… Когда ты знаешь, точно знаешь, в общем и в деталях. А тебе не верят… Насмехаются… Смеются в лицо…

Девушка поднесла кубок к губам, сделала несколько больших глотков. Она посмотрела на Агамемнона. На лице его застыло просящее выражение. Он ждал от нее чуда, откровения. И она открылась ему. Сама не понимая, зачем.

— Но не это самое страшное, — прошептала Кассандра. — Не неверие, не насмешки, не издевательства. Самое страшное — это когда они жалеют тебя.

Кассандра глубоко вздохнула: — А потом они проклинают тебя за то, что не убедила их. Не заставила их поверить себе.

— А если я верю тебе, — прошептал царь. — Можешь ли предсказать мне мою судьбу?

Вещунья мельком взглянула на него и быстро отвернулась: — Не требуй от меня этого, Агамемнон. Твоя страшная судьба уже ждет тебя.

— Я слушаю, — отрывисто приказал царь, — отвечай.

— Ну что ж, — вздохнула девушка. — Если требуешь…

— Да, требую, — жестко сказал Агамемнон.

— Твоя жена уже точит кинжал, — глядя ему прямо в глаза, медленно выговаривая каждое слово, сообщила ясновидящая приговор его судьбы. — Даже суток тебе не прожить в своем доме, царь.

— Я понял, почему люди не верят тебе, невольница, — Агамемнон презрительно расхохотался.

Царь Агамемнон хохотал долго, а когда отсмеялся, велел Кассандре приготовиться: он намеревался овладеть ею, сразу же после ужина.

Прекраснейшая хандрила. Маялась она с того самого дня, как вместе с другими Настоящими, оставившими Посейдонис, нашла убежище во дворце Зева.

Под колпаком защитного поля на Верхнем Олимпе было тесно: к Эдему стянулись жители из многих захваченных рабами районов Посейдониса. О просторной до времен восстания жизни во дворцах пришлось позабыть.

— И Круг еще этот проклятый каждый вечер, — сказала Фадита.