Лиля Хайлис - Катастрофа или гибель Атлантиды

— Ладно, хватит говорить загадками, — проворчал Зев. — Начиная с того, что я при ней, — он кивнул подбородком на Касс, — вообще говорить не желаю. Если надеетесь договориться — уберите эту…

Касс посмотрела на Рамтея. По настороженному ответному взгляду она поняла: надо уходить.

Рамтей проводил ее. Уже в дверях он шепнул на прощание: — Я запретил им трогать твой дом. Там все цело. Еду и все необходимое пришлю сейчас же, следом за тобой.

— Спасибо, — шепнула Касс.

Она поднялась в воздух, ничего не видя. Разочарование застилало глаза и билось в висках. Только бы доплестись домой, а там вымыться, уйти от тошнотворной, засевшей в волосах вони, забыть о проклятой яме. И выспаться.

Со своей стоянки, едва успев приземлиться окончательно, Касс сразу увидела смутный, странно движущийся свет в своем доме. Девушка догадалась: это мечется огонь в низком камине зала.

В доме кто-то был.

Касс, с трудом волоча отяжелевшие, будто ставшие гипсовыми, ноги, пошла к дверям.

“Если меня сейчас убьют… — промелькнуло в голове, — никто не услышит. Не помешает, даже не узнает.

Девушка, замерев, стояла в трех шагах от собственного дома.

Чувство надвигавшегося ужаса душной волной накрыло ее с головой. Она не могла сдвинуться с места.

Прошло несколько минут. Она все еще колебалась.

О Творцы, как не стыдно! — Девушка заставила себя сделать крохотный шаг, но сейчас же опять застыла в жутком ожидании. — А вдруг это сатиры Баала? Вдруг это Зев приказал превратить меня в машину! В наказание за Горна…”

Внезапно дверь стремительно распахнулась. Касс отпрянула, но тут же, просияв, всем своим существом рванулась вперед.

На пороге стоял Уэшеми. Лицо поэта осветилось радостной мальчишеской улыбкой. Капризно изогнутая верхняя губа нелепо выдавалась вперед над нижней, придавая лицу по-детски упрямое выражение. В зеленых глазах мерцала загадочная смесь: ожидание, чуть-чуть смущение, немножко неловкость, немножко напряжение… Или это была только радость…

— Я ждал тебя, — сказал Уэшеми.

Он протянул к ней руки.

В воздухе все еще висели мелко рассеянные искорки влаги. Они казались такими же злобными, как этот серый холодный мир, мрачно поджидавший на выходе и не предвещавший ничего хорошего. И влагой-то назвать вредные крупицы измороси как-то неловко…

Означать эта мокрая серость могла одно: осень все еще тянулась. Казалось, пора бы уже закончиться муторному, безнадежному преддверию зимы.

Впрочем, та осень, возможно, и закончилась год назад. Или не год, а много веков назад? Кто знает, сколько времени прошло с того рокового дня? С той, украденной у властей субботы? Тайной субботы, за столом, на котором мама не осмелилась зажечь свечи. Перед Инквизицией следовало дрожать гораздо сильней, чем перед Богом.

В наглухо закрытом от посторонних взглядов доме марранов в тот вечер не пахло ни сдобной халой, ни куриным бульоном, ни сладким вином… Все, что разрешили себе от субботы в этом доме, была свежая белая скатерть да быстрая, тихим шепотом, неразборчивая молитва матери. И чего оказалось достаточно, чтобы суббота стала последней для семьи.

Все же интересно, — подумала Сара: — Та осень, а если не та, то которая по счету? Во всяком случае, не лето, не весна, это определенно.

Когда молодая женщина, зажмурившись от показавшегося ей ярким несчастного тусклого света, кое-как выбралась на улицу, в лицо ей ударила холодная воздушная волна. Но снега не было. Значит, который бы это ни был год, настоящая зима, по-прежнему, как тогда, еще не начиналась.

Земля, сморщенная от сырости и озноба, похожая на недовольное старушечье лицо, чуть ли не ежилась от холода. Саре, как и этой замерзшей земле, ужасно хотелось снега.

Измученные долгой тьмой глаза молодой женщины быстро привыкли к свету. Теперь она просто жаждала, чтобы стало светлее, чтобы небо побелело над головой от лихих снежинок. Кажется, никогда до сих пор она ничего не желала сильнее, чем чтобы в это, последнее в ее жизни утро хоть ненадолго выглянуло солнце или пошел снег. Насколько легче было бы ей перенести все, что предстояло, если бы снежинки легонько таяли на лице прохладными чистыми капельками.

Сара пошевелила разбитыми иссохшими губами, представляя себе на них приятную влагу, и как она слизывает эти, не сладкие, не соленые, но именно тем и вкусные, невесомые прозрачные комочки, пьет чистую воду…

Монах, не глядя, бросил в телегу холодное тело ее малышки. Бедная девочка умерла до казни не выдержав первой же пытки. Сколько ни умоляла до сих пор мучителей Сара отдать хотя бы тельце ребенка, ей отвечали одно: “Скоро встретитесь в преисподней”.

“Как замечательно, — прошептала себе Сара. — Моей крохотульке теперь не придется больше страдать от боли. И она у меня, наконец. Я могу погладить ее по лицу, могу поцеловать щечку, правда она такая ледяная… Могу потрогать вот эти милые мелкие кудряшки, а могу просто держать в своей руке эти родные пальчики с чуть заметной родинкой на мизинце, сколько хочу.”

Ах, как восхищалась пять лет назад молодая мать больше всего именно этими крохотными пальчиками новорожденной. “Поглядите на это изящество… И ведь все совершенно законченное, даром что малюсенькое… Нежные, как лепесточки! Как только природа могла создать такое чудо!”

В ответ сплошным потоком неслись сердитые окрики старой Хавы: “Хватит уже смотреть мне на ребенка!” “Еще, не приведи Господь, сглазишь, хоть сама себе фигу покажи, сумасшедшая!” “И никому не показывай, столько дурных глаз вокруг, а она же моя красавица!” Возмущение при этих словах немедленно исчезало, губы вытягивались дудочкой, голос делался сладким: “Теп, теп, теп, моя золотая! Чтобы бабушка разрешила сглазить свою внучечку? Да ни за что! Ах ты мое солнышко, ну вы мне скажите, только правду, вы видели где-нибудь еще такого красивого младенца? Это же чудо природы!” Теперь они встретились все. Семью, наконец, соединили. Для того, чтобы на казнь везти вместе, в одной телеге.

Только сейчас Сара, впервые после ареста, увидела отца. Что нужно проделать с человеком, чтобы превратить здорового средних лет весельчака в немощного старца. Понять бы еще, кому нужно… И зачем.

Наконец, вывели мать. В ту злосчастную субботу она билась насмерть, загораживая собой детей. А еще она вопила на смеси испанского с ивритом, вымаливая у Бога чудовищные кары на паршивых гоев, посылая на испанские головы еврейские проклятья. Поистине еврейские, то есть те, от которых хочется не плакать, скорее смеяться.

Теперь из тюрьмы выползла безмолвная старуха. Тряся седой головой, она смотрела куда-то мимо, не узнавая ни детей, ни мужа. Громадные черные глаза, в которых всегда вместе с мудростью уживались сила, молодость, озорство, погасли: в них не осталось даже ненависти, одно безумие.