Кир Булычев - Орион (Сборник научно-фантастических повестей и рассказов)

Назовем для начала имя, которое совсем не упоминается в «фантастоведческих» работах, хотя автор своеобразных, ни на что не похожих то ли стихотворений, то ли поэм в прозе Алексей Гастев вовсе не забыт, его имя можно найти в любом курсе советской литературы.

Может быть, именно гастевские поэмы (будем их так назы­вать) надо считать тем самым последним и первым звеном в це­почке, которая связывает дореволюционную фантастику с совет­ской.

Его поэмы пользовались огромной популярностью в первые годы Советской власти, они воспринимались как непосредственный отклик на революционные события. На деле же они были созданы еще до Октября. Просто поэт сумел заранее почувствовать на­строения, которые овладели народными массами после великого переворота, сумел воспринять всеобщую жажду переустройства. А. Гастев, один из основателей небезызвестного Пролеткульта, считается певцом машин — это верно. Но не холодное, обездушен­ное железо возникает перед нами в его строках, он поэтизирует создания человеческих рук и мозга, сливает их с человеком, напол­няет металлические артерии живой кровью.

Его башня пробила шпилем высоту, разорвала, разбросала облака, его рельсы опоясали весь земной шар и рвутся дальше, в космос, их пытаются «поднять и продвинуть в бездонных, безвестных, немых атмосферах к соседним, еще не разгаданным, чуждым планетам». Конечно, перед нами романтические гиперболы, но в их стилистике, в специфике поэтического видения уже есть зачатки новой фантастики, которая с самых первых своих опытов замахнулась на безбрежные горизонты земли и неба: не­даром В. Хлебников называл поэзию А. Гастева «миром научных образов», «странных научных видений».

Вот, например, поэма «Кран». Гигантских, глобальных разме­ров кран, который строился годами, даже веками как олицетво­рение рабочей мощи, творческих свершений человечества. Нет таких препятствий, нет таких тяжестей, которые были бы не по плечу этому исполину. Кран начал с малого, с домиков, потом перенес железнодорожный виадук и водонапорные башни, поднял со дна моря затонувший корабль. Кран все время растет, ста­новится сильнее и сильнее, он уже затевает неслыханные дела: «В Азии транспортным постройкам помешали Гималаи... Никто и не подумал о туннелях: краном приподняли весь горный кряж и низвергли его в индийские болота». Но и этого мало. Новая дерзновенная мысль возникает у лихих «такелажников»: они хотят сдвинуть с места самое Землю! Зачем? А вот зачем: «Эй, вы, тихие потребители жизни! Разве вы не видите, как неудобно поса­жена Земля, как неловко сидит она на орбите? Мы сделаем ее безбоязненно-гордой, дадим уверенность, пропитаем новой волей». Здесь Гастев, в сущности, предвосхитил главную тему будущей советской фантастики, ее пафос, пафос решительной, революцион­ной переделки, пафос создания нового мира.

Весьма современно звучит и гастевский «Экспресс». Поэт со­вершает путешествие по преображенной Сибири в чудо-поезде, восхищаясь великими делами, стройками, заводами, научными учреждениями, которые проносятся за окнами его безостано­вочного состава. Он называет вымышленные и существующие города — Иркутск, Красноярск, Якутск, он переименовывает Новониколаевск в Сталь-Город, не зная еще, что он будет называться Новосибирском...

Некоторые совпадения с сегодняшним днем Сибири порази­тельны, не будем забывать, что все это писалось до революции: «...Экспресс мчится по залитым солнцем пашням, где все лето бороздят и ровняют поля стальные чудовища-машины», «только что закончен постройкой сибирский музей, ставший целым ученым городом. Университет стоит рядом с музеем, кажется маленькой будочкой, но он уже известен всему миру своими открытиями...», «Все... сопки давно одеты стальными асбестовыми кожухами, дар земли собирается, немедленно трансформируется и перево­дится в энергию...».

И залежи угля на дне океана, и хрустальные дворцы из морско­го янтаря, и туннель из Азии в Америку, и стремление согнать снега с полюса, изменить направление теплых течений, смягчить весь арктический климат — А. Гастев заглянул даже дальше сегодняшнего дня. Но дело, конечно, не в конкретной осущест­вимости его проектов; «Экспресс» — вовсе не научно-техническое предвидение, а гимн социальным переменам.

Конечно, в этой поэме нет и еще не могло быть привычных нам обозначений социалистической системы хозяйства, там идет речь о синдикатах и трестах, но главное ухвачено верно.

Своими глобально-космическими образами поэмы А. Гастева напоминают некоторые творения Маяковского первых лет рево­люции, такие, как «150 000 000» или «Мистерия-буфф». И дейст­вительно, чувства, которыми были охвачены оба поэта, едины, недаром они относились друг к другу с большой симпатией...

Календарно первой фантастической книгой, вышедшей при Советской власти, был роман Н. Комарова «Холодный город»

(1918). Это, конечно, еще не советская фантастика, но и не совсем случайный опус — «Холодный город» выдержал три изда­ния. Действие его развертывалось в XXII веке. По непонятным причинам повысилась температура Солнца и возрос подземный жар, на Земле воцарилась жгучая жара, непреходящая засуха. Для спасения страждущих американский инженер Том Хад пред­лагает построить Колтон — «Холодный город», исполинское соору­жение на десять миллионов человек, где мощные холодильные установки (слова «кондиционер» еще не знали) будут поддержи­вать приемлемую для организма температуру. Как и положено в капиталистическом мире, проект вызывает строительный и фи­нансовый ажиотаж...

И тема глобальной катастрофы, с которой должно вступить в сражение человечество, и грандиозные технические начина­ния — все это много раз будет повторяться в фантастике XX века. Тогдашние «фантазии техники», порой наивные, порой прозорли­вые, отразили впечатление, произведенное иногда даже пугающи­ми достижениями науки и техники в конце XIX и начале нынешне­го столетия; пожалуй, скорее техники, чем науки. И в свете сегод­няшних свершений такие предприятия, как Суэцкий и Панамский каналы, как Эйфелева башня, такие конструкции, как дизель, электромотор и радиопередатчик, выглядят достаточно внушитель­но. Нетрудно почувствовать в настроениях и сочинениях тех лет известную эйфорию, вызванную дерзаниями инженерной мысли; кажется, что техника всемогуща, а об отрицательных последствиях индустриального прогресса еще никто не догадывается. Даже фантасты.

Что же касается только что родившейся Страны Советов, которой достались в наследство мертвые заводы и ржавые локо­мотивы, то для нее овладение техникой, технологическими зна­ниями было вопросом жизни или смерти. А если вдобавок прак­тические нужды помножить на энтузиазм масс, то стоит ли удив­ляться трем изданиям даже такой не представляющей художе­ственной ценности книги, как «Холодный город», открывающей список бесчисленных технических фантазий? Люди непременно хотели заглянуть поглубже, подальше, для начала хотя бы в одно узкое, техническое окошко. Впрочем, многим в те годы именно такой взгляд казался главным, даже единственным — в Жюле Верне и Уэллсе тоже видели прежде всего технических фантастов и радовались или огорчались, что их догадки сбываются или не сбываются. Надо заметить, что рецидивы подобных взглядов дошли и до наших дней, еще и сейчас фантастика по преимуществу находится в ведении молодежных научно-популярных журналов, а литературно-художественные издания печатают ее гораздо реже, хотя фантастика давно стала совсем другой.