Вацлав Серошевский - Предѣлъ Скорби. Китайскіе Разсказы. Хайлакъ

Отецъ Никонъ не похвалилъ меня впрочемъ; онъ находилъ, что для одинокихъ экскурсій по городу черезъ чуръ еще мало знаю по-китайски.

– Вы все-таки, особенно въ сумерки… не ходите. А что вашъ сянь-шань? (учитель).

– Мой Сянь-шань все пишетъ… Онъ, кажется, смирный и добрый человѣкъ…

– Да, онъ ничего… благочестивый. Одинъ у него недостатокъ – жена… язычница.

– Какъ язычница?

– Да вотъ – язычница! – вздохнулъ миссіонеръ. – Развѣ вы ее не видали? Она важная барыня, изъ знатнаго китайскаго рода, и Ми боится ея. Въ сущности, она всѣмъ домомъ заправляетъ. Вотъ она ни сына, ни дочку въ школу не хочетъ послать. И тѣ не ходятъ! Грозили мы Ми, что лишимъ его въ посольствѣ заработка… Увертывается: маленькія, говоритъ… А по-китайски, небось, ихъ учитъ?!

Я промолчалъ, но вспомнилъ, что Маджи дѣйствительно ежедневно куда то исчезалъ, дѣвочку же учила мать. Я это слышалъ.

– Да и самъ Сянь-шань тоже былъ нѣкогда чиновникомъ и не маленькимъ; управлялъ городомъ въ Монголіи… Только проворовался, и выгнали его… Семья жены, по протекціи которой онъ получилъ тамъ мѣсто, отказала ему въ поддержкѣ, такъ какъ онъ въ томъ городѣ завелъ себѣ вторую гражданскую семью… Китаянкамъ вѣдь нельзя выѣзжать изъ Китая, и всѣ китайцы на окраинахъ обзаводятся женами туземками… Этого они не считаютъ за грѣхъ… Да вотъ сянь-шань сдѣлалъ иной промахъ и отказалъ незаконнымъ своимъ дѣтямъ все нажитое на должности состояніе… Очевидно, разсчитывалъ, что родня настоящей жены выручитъ его, да тутъ и осѣкся… Не захотѣли они, чтобы наживался онъ для чужихъ… Вотъ и бѣдствуетъ…

А самъ онъ ничего… богомольный!

На обратномъ пути, когда я шелъ, раздумывая обо всемъ услышанномъ, со мной случилось приключеніе, вполнѣ подтвердившее предостереженіе отца Никона. Въ сумеркахъ около опустѣвшихъ обжорныхъ рядовъ меня неожиданно окружила толпа нищихъ. Среди нихъ были прокаженные съ изъязвленными лицами, голые, вонючіе, лохматые, ужасные… Они вплотную обступили меня, выхватили у меня изъ рукъ узелокъ и, по всей вѣроятности, ограбили бы меня до тла, еслибъ не поспѣшило мнѣ на помощь нѣсколько прохожихъ. Страшные кащеи разбѣжались, но мои спасители, взглянувъ мнѣ въ лицо, тоже отвернулись съ насмѣшками и руганью…

– Хунъ-мао-дзей! (рыжій разбойникъ!).

Съ тѣхъ поръ я прочно засѣлъ дома и предался наблюденію надъ семейной жизнью моего сянь-шаня, которая, послѣ разсказа отца Никона, не казалась мнѣ уже такой мирной и простой, какъ вначалѣ. Холодъ заставилъ меня все время проводить у нихъ. Они мало помалу привыкли ко мнѣ. Синяя занавѣска была, наконецъ, приподнята, и я увидѣлъ тамъ желтую тщедушную женщину, сидящую съ поджатыми маленькими искалѣченными ногами и высоко поднятой на головѣ вычурной прической съ многочисленными булавками. Она важно возсѣдала за работою въ рукахъ, съ шитьемъ, вязаніемъ или прялкой, и пристально глядѣла черными блестящими глазами на все, что происходило кругомъ. Иногда, впрочемъ, глаза эти туманились, лицо покрывалось мертвенной синевою, и проворныя трудолюбивыя руки то и дѣло опускались безпомощно внизъ. Она тогда особенно раздражительно покрикивала на маленькую Ліенъ.

– Поворачивайся ты, большеногій „чедзе-фу“ (носильщикъ)! – или: нѣжная „ганьчедзе“! (извозчикъ) не прыгай, пожалуйста!

Дѣвочка послѣ того взглядывала жалобно на свои здоровыя ножки, затѣмъ на меня и краснѣла до слезъ. Очевидно, уцѣлѣвшія ступни ея казались ей какъ и матери, несмываемымъ позоромъ. Ножки эти были, впрочемъ, не такъ уже велики и значительно болѣе шли къ тоненькой, изящной фигуркѣ дѣвушки, чѣмъ отвратительныя копытца ея матери. Семейныя сцены супруговъ Ми-ло-вань-о тоже обыкновенно начинались или оканчивались ножками Ліенъ.

– Денегъ ты ей не припасъ, а ноги у ней ты оставилъ, какъ у твоихъ друзей варваровъ… Кто ее возьметъ теперь изъ хорошаго общества такую замужъ?!. А ваши христіане развѣ женятся безъ приданаго?!. Что? Да и не отдамъ я ее за христіанина… Будетъ съ меня тебя!.. – кричала Ханъ-Ми.

Ми обыкновенно политично помалкивалъ и самое большее говорилъ мнѣ съ улыбкой на кяхтинско-русскомъ нарѣчіи:

– Са-та-ра́ ба-ба́ зэ-ла́!

Послѣ того мадамъ Ханъ-Ми величественно задергивала занавѣску, и оттуда доносились къ намъ только всхлипыванія и причитанія въ родѣ:

– Извергъ… Безстыжій… драконъ… загубилъ!

„Совсѣмъ по-русски! Ни дать ни взять, наша истеричная барыня!“ – думалъ я. Дѣти подзывались матерью за занавѣску, и мы оставались съ моимъ менторомъ въ неловкомъ „съ глазу на глазъ“. Кисточка Ми быстро-быстро бѣгала по бумагѣ, оставляя за собою сверху внизъ и справа налѣво ряды буквъ, похожихъ на раздавленныхъ насѣкомыхъ, а я углублялся въ мои фоліантъ.

Я замѣтилъ, что такія сцены происходили довольно правильно на исходѣ мѣсяца, когда я еще не внесъ моей квартирной платы. Къ тому времени и пища ухудшалась, и учащались болѣзненные припадки госпожи Ханъ-Ми, отъ которыхъ она стонала и плакала, точно маленькій ребенокъ.

Еще хуже стало, когда зимою у Ми окончилась переписка. Онъ поутру исчезалъ изъ дому и возвращался только поздно вечеромъ усталый и голодный. Иногда я его не видалъ по нѣскольку дней, такъ какъ онъ уходилъ до завтрака, а возвращался послѣ моего ухода къ себѣ. Онъ, видимо, тогда избѣгалъ меня. Мои уроки китайскаго языка страдали отъ этого, но Ми такъ виновато глядѣлъ на меня послѣ прогуловъ, что я не рѣшался его упрекать. Пища наша все ухудшалась. Часто обѣдалъ только я, а члены семьи говорили, что имъ нельзя сегодня обѣдать, что они постятся по случаю годовщины смерти того или другого предка. Эти посты повторялись все чаще, точно моръ какой-то одновременно побилъ всѣхъ предковъ Ми.

Мои китайцы блѣднѣли, худѣли, но не жаловались. Слуга исчезъ, и на каминѣ огонь топился все умѣреннѣе. Между тѣмъ, холода и сырость возрастали по мѣрѣ наступленія зимы. Время проходило крайне уныло. Я занимался въ одиночествѣ. Голубая занавѣска была постоянно опущена. Изъ-за нея то и дѣло вылетали вздохи и стоны Ханъ-Ми. Иногда слышался тамъ сдержанный: говоръ разговаривающихъ дѣтей, и я разбиралъ плаксивыя жалобы Маджи на голодъ и солидные доводы Ліенъ, успокаивавшей его разсказами, не имѣющими, впрочемъ, ничего общаго съ надеждой на пищу.

Но разъ вниманіе мое было привлечено болѣе крупной размолвкой жителей „кана“. Госпожа Ханъ-Ми что-то приказывала, чего Ліенъ, видимо, не хотѣла исполнить. Поминутно раздавались то гнѣвныя приказанія, то жалобные стоны матери, то сдавленныя всхлипыванія дѣвочки. Наконецъ, синяя ткань заколыхалась, и тоненькая фигура дѣвушки стыдливо выскользнула изъ-подъ нея. Замѣтивъ мой взглядъ, она покраснѣла и робко прижалась къ стѣнѣ…

– Иди, иди! – приказывала мать.