Джон Райт - Золотая Трансцендентальность

Молчаливый Царь подъял перст, и в разуме Аткинса появилось знание — не в карантинных шлюзах, как полагается при связи "мозг-в-мозг", а сразу везде. Записанное в мыслительную систему. Лебедь даже не загрузил данные в память, чтобы Аткинс их вспомнил — нет, Молчаливый Царь просто прогнал размышления за него, так, будто бы Аткинс уже всё знал и неоднократно обдумал.

Не то что бы Молчаливый Царь, а вернее — Царица (в нынешнем состоянии психики она считала себя женщиной) не хотела пытать Аткинса. Наоборот — потехи ради уже растерзала тысячи копий. По двенадцать за день, ежедневно, на протяжении полувека. Сегодня ей наскучило — только и всего.

Свита прислужных механизмов, которых она прозвала Благожелателями, сочинила страдания долгие и короткие, телесные и душевные, и в любом сочетании оных, и всех степеней — от зуда до агонии, от досады до отчаяния, и подвергла им Аткинсов, и не совсем изначальных, а с различными правками личности — чтобы умножить муку. Благожелатели завладели его мыслительной системой — и поэтому Аткинс видел и помнил всё, что только они могли вообразить: каждую вечную преисподнюю, каждую мгновенную геенну. Он предавал себя, товарищей, друзей, близких, любимых бесчисленное множество раз, и каждый раз был сдобрен усугубляющей боль щепотью ложной надежды. Не перечесть, сколько раз, и как, и как сильно Аткинса истязали. По-всякому. То отправляли к стоматологу-живодёру, то клали в пыточный застенок, где на дыбе до невозможности выгибали конечности, только в симуляции и существующие.

И теперь она говорила, а вернее — вписывала в ум:

Требую перемирия.

— А чего бы вам меня не заставить? Сделайте согласным, делов-то.

Аткинс знал: в плену каждый слой его воли и рассудка. Он распят по матрице, и враг властен над каждой мозговой прожилкой.

Уже пробовала. Согласные слишком от тебя отличаются. Это меня не тешит. Полагаю, ты ещё не окончательный Аткинс — тот прячется за мысленной сингулярностью. Чтобы выманить его, нужно обращаться с Аткинсом по-настоящему, от чего я, благодаря Благожелателям, давным-давно отвыкла. Отняли меня они от действительности, как дитя от молочной груди.

Лебедь подозревала, что в каждом Аткинсе вскрытую зашифрован неподдельный Аткинс, и шифр взламывался только изнутри. Только когда неподдельный Аткинс захочет. Бессильны его достать и пытки, и прямое вмешательство в мышление Аткинса Оболочного. Даже не факт, что в нём настоящий Аткинс есть. Лебедь была вынуждена обратиться к честности.

Вот только Восьмая Ментальная Структура покончила с честностью Золотой Ойкумены, — хмуро подметил Аткинс. Зато она и бесконечный самообман Молчаливой Ойкумены развеяла. Не всё теперь по её желанию выполняется. Аткинс повеселел:

— У вас, Лебедей, ни приятелей, ни пар, ни даже деловых соглашений никогда не было. А теперь вот как — договариваться пришла. Со мной.

Безликое, хрупкое тело кивнуло, кивнув и плюмажем:

Одна лишь нищета доводит ваш примитивный уклад до этих крайностей. Мы настолько богаты, что смысла в узах не видим. Куклы и призраки наши, игрушки, умнее и занимательнее всех остальных.

— Настоящих людей, так?

А зачем Схимникам Второй Ойкумены водиться с другими людьми, если слуги наши по желанию нашему и сообразительнее, и изобретательнее, и честнее всех вас, и в мыслях даже разочаровать нас, разлюбить нас не способны?

Аткинс пожал плечами. С теми, для кого истина — дело вкуса, спорить о преимуществах настоящего перед поддельным смысла нет. Неприятные логические выводы редактор вырежет.

— Нас уже долго мучает вопрос — зачем вы напали?

Вам не узнать.

— Что, открытия ноуменального математического аппарата перепугались? Да мы бы поделились. Умирать никто не хочет. Кроме самоубийц, разве что.

Побрякушки ваши не нужны нам. Прок какой? Знать, что может быть, потом, как я умру, меня безупречной безупречный двойник просуществует, страдая недугом ума — что она, мол, я?

— Да не знаю. А дети тогда зачем? А зачем дневники ведут? Может, вечной жизни только те хотят, кто с миром заодно живёт? Как ни крути: те, кто в тождество со своим двойником не верили, двойников не делали — и оттого вымерли. Неверующие в бессмертие не прошли естественный отбор, в некотором роде.

Настоящий Аткинс — мертвец. Тебя это не тревожит?

— Насколько мне не плевать, он — пробный образец, а настоящий — я, — снова пожал плечами Аткинс. — Да посмотри даже в отрыве от записей: люди после отбоя думают проснуться теми же людьми. Глядят на младенца в памятном альбомчике и уверены — вот он, я! Всё же меняется. И ты меняешься. Не мучать пожаловала, а мириться. Почему так?

Сейчас покажу. Тело подано. Можешь выгрузиться из симуляции.

— И с чего мне верить, что там — не очередная симуляция?

Для нас вопрос бессмысленный. Мы отделяем не ненастоящее, но неприятное. А для тебя… Ты к собственной идентичности относишься весьма непринуждённо — так отчего вдруг онтологические вопросы забеспокоили?

Аткинс проснулся, может быть, в открытом космосе. Со всех сторон смотрели звёзды.

Рефлексам Аткинс воли не дал: он не падал, и не был в пустоте, хотя глаза и вестибюлярный аппарат утверждали обратное. Всё-таки в груди — тяжесть воздуха, а от звёзд отделяли едва заметные блики на окружающей огранке.

Взмахом руки Аткинс развернулся, с удивлением обнаружив на себе одежду. Позади, "над" ним — если слово "над" сохранило хоть какой-нибудь смысл — грани кристалла мутнели, но остальной корпус просматривался насквозь. Корпус станции, или же корабля — это наличием двигателей определяется. Корабль, или же станция напоминал бриллиантовую раковину наутилуса, и каждую поверхность покрывал на диво прекрасный, до ужаса чуждый и просто старомодный софотехнологический узор. Так строили Чародеи в Пятую Эру.

Из Пятой же Эры взяты мерки, по которым сшили до неприличия старинное Аткинсово платье — в окоченевшем полотне не нашлось даже обогревающих и сборочных цепей, да и мыслеусилителей куда меньше привычного. Рукава мантии обжимали запястья, а из высокого воротника свисал аварийный шлем-капюшон на случай разгерметизации. Тело, по ощущениям, тоже полнилось антиквариатом — тёрлись стопкой позвоночные диски, горло распирало кадыком, в стопах — опорно-двигательный аппарат расточительного устройства, а из челюсти лезет борода. Тут и до аппендикса на месте второго сердца недалеко. Да куда там — второе сердце! На ноздрях даже мышцы-заслонки не оказалось — ну а она-то космическим полётам ровесница.

Невесомо болтаться посреди каюты Аткинсу не нравилось. Инстинкт просил упереться полусогнутыми в "пол" и напрячься перед прыжком. Впрочем, топтать "стены" и "пол" смысла не было — хозяйка великодушно одарила не только одеждой, но и маневровым опахалом золотой фольги, и Чародейским мечом-аутэмом вдобавок — с насечкой из родовых созвездий на клинке. Подарок подчёркивал либо её предельную открытость — либо же полную Аткинса беспомощность.