Одри Ниффенеггер - Жена путешественника во времени [litres]

Двадцать шесть, двенадцать, три, одна.

Феникс-роуд.

Магистраль Блю-Стар.

И затем: проезд Миагрэм. Протягиваю руку, чтобы разбудить Генри, но он уже проснулся. Нервно улыбается и смотрит из окна на бесконечный туннель голых зимних деревьев; когда мы подъезжаем к воротам, я лезу в бардачок, чтобы открыть их, ворота разъезжаются перед нами, и вот мы внутри.

Дом выпрыгивает, будто из книги-раскладушки. Генри вскрикивает и начинает смеяться.

– Что? – настороженно спрашиваю я.

– Я не думал, что он настолько огромен. Сколько комнат в этом чудовище?

– Двадцать четыре, – отвечаю я.

Этта машет нам из окна, когда я въезжаю на подъездную аллею и останавливаюсь у главного входа. Волосы у нее еще поседели с того момента, как я ее видела, но лицо розовое от удовольствия. Мы вылезаем из машины, а она осторожно спускается с заледенелых ступеней – без пальто и в парадном платье цвета морской волны с кружевным воротничком, – осторожно переступает изящными каблучками, перенося вес с ноги на ногу, и я бегу, чтобы протянуть ей руку, но она отмахивается от меня и вот спускается донизу, обнимает меня и целует. (Я радостно вдыхаю запах «Нокзимы» и пудры.) Генри ждет в сторонке.

– А кто это здесь у нас? – спрашивает она, как будто Генри – маленький мальчик, которого я тайком привезла в дом.

– Этта Милбауэр – Генри Детамбль, – представляю я.

Я вижу удивление на лице Генри, и мне интересно, за кого он принял Этту.

Она улыбается Генри, когда мы поднимаемся по ступенькам. Открывает входную дверь.

Генри тихонько спрашивает меня:

– А как же наши вещи?

Я отвечаю, что Питер с ними разберется.

– Где все? – спрашиваю я, и Этта говорит, что обед через пятнадцать минут, мы можем снять пальто, помыть руки и сразу приходить.

Она оставляет нас в прихожей и уходит на кухню. Я поворачиваюсь к Генри и вижу, что он кому-то машет. Приглядываюсь и вижу Нелли, которая просунула свое широкое курносое лицо в дверь столовой и улыбается нам, и я бегу через прихожую, чтобы звонко чмокнуть ее; она смеется и говорит:

– Симпатичный парень, мартышка моя, – и ныряет обратно, прежде чем Генри успевает подойти.

– Нелли? – догадывается он.

Я киваю.

– Она не скромничает, просто занята, – объясняю.

Веду его наверх, на второй этаж.

– Ты живешь здесь, – говорю я, открывая дверь в голубую спальню. Он бросает взгляд внутрь и идет за мной по коридору. – А это моя комната, – говорю я, предвкушая.

Генри обнимает меня и встает посреди ковра, просто осматриваясь, потом поворачивается ко мне, и я вижу, что он ничего не узнаёт; ничто в этой комнате не знакомо этому человеку, и игла осознания проходит еще глубже: все маленькие знаки и сувениры в музее нашего прошлого для него – как любовные письма для безграмотного. Генри берет гнездо крапивника (это первое из многочисленных гнезд, которые он мне подарил много лет назад) и говорит:

– Мило.

Я киваю, открываю рот, чтобы рассказать ему, а он ставит гнездо на полку.

– Замок на двери есть?

Я закрываю защелку, и мы опаздываем на обед.

ГЕНРИ: Я почти спокоен, когда иду вслед за Клэр вниз по лестнице, через темный прохладный коридор и в столовую. Все уже за столом. Уютная комната с низким потолком, в стиле Уильяма Морриса [57] См. примеч. на с. 15. ; воздух теплый из-за огня, дрожащего в маленьком камине, окна в морозных узорах, через них ничего не видно. Клэр подходит к худой женщине со светло-рыжими волосами, наверное, это мама; она наклоняет голову, Клэр ее целует, она приподнимается, чтобы пожать мне руку. Клэр представляет ее как «маму», я называю ее «миссис Эбшир», и она тут же говорит: «Нет, просто Люсиль, меня все так зовут» – и улыбается измученной, но теплой улыбкой, как будто она – яркое солнце из другой галактики. Мы садимся друг против друга за стол. Клэр сидит между Марком и пожилой женщиной, которая оказывается ее двоюродной тетушкой Дульси; я сижу между Алисией и пухлой симпатичной блондинкой, которая представляется как Шерон, и, если не ошибаюсь, она с Марком. Отец Клэр сидит во главе стола, и поначалу мне кажется, что я его ужасно раздражаю. Симпатичный, резкий Марк также выглядит злым. Они видели меня раньше. Интересно, что я такого сделал, что они видели, вспомнили теперь и аж содрогнулись от отвращения, когда Клэр меня представила. Но Филип Эбшир юрист – и хозяин своих настроений, и через минуту он приветлив, улыбается, он хозяин дома, отец моей девушки, лысеющий мужчина среднего возраста в «пилотских» очках-каплях; некогда подтянутое тело заплыло жирком, живот выпирает, но руки сильные, руки игрока в теннис, серые глаза настороженно рассматривают меня, несмотря на уверенную улыбку. Марку нужно больше времени, чтобы скрыть свое замешательство, и каждый раз, когда я поднимаю на него глаза, он смотрит в тарелку. Алисия не такая, как я ожидал; она обычная и добрая, но немного странная, отсутствующая. У нее (и у Марка тоже) темные волосы, как у Филипа, и черты лица Люсиль, они очень похожи; Алисия выглядит так, будто кто-то попытался соединить черты Клэр и Марка, но сдался и некоторые фрагменты взял у Элеонор Рузвельт для заполнения пробелов. Филип говорит что-то, Алисия смеется и вдруг оказывается хорошенькой, и я удивленно смотрю на нее, когда она поднимается из-за стола.

– Мне нужно в церковь Сент-Бэзил, – говорит она мне. – У меня репетиция. Ты придешь в церковь?

Я бросаю взгляд на Клэр, она слегка кивает, и я говорю, что, конечно, приду, и все вздыхают с… чем? облегчением? Я вспоминаю, что сейчас, в конце концов, Рождество, христианский праздник, в добавление к моему личному дню расплаты. Алисия уходит. Я представляю, как бы смеялась моя мама, высоко подняв идеально выщипанные брови, при виде своего сына-полуеврея, угодившего на Рождество в мир гоев, и мысленно грожу ей пальцем: «Кто бы говорил! Ты вышла за члена епископальной церкви». Смотрю на свою тарелку. Окорок, горох и жалкая кучка салата. Я не ем свинину и ненавижу горох.

– Клэр говорит, вы библиотекарь, – бросает пробный шар Филип, и я признаю, что это так.

Мы живо беседуем о Ньюберри, ее доверительных собственниках, клиентах фирмы Филипа, которая явно расположена в Чикаго, так что я не совсем понимаю, почему семья Клэр живет здесь, в Мичигане.

– Летние коттеджи, – говорит он, и я вспоминаю, как Клэр рассказывала, что отец специализируется на завещаниях и доверительной собственности.

Я рисую в воображении картину стареющих богачей: вот они развалились на лежаках на собственных пляжах, втирают крем от загара и решают вычеркнуть младшего сына из завещания. Они протягивают руку к трубке мобильного телефона, чтобы позвонить Филипу. Я вспоминаю, что у Ави – второй скрипки в Чикагском симфоническом оркестре, где играет мой отец, – есть где-то здесь дом. Упоминаю об этом и вижу, как все навострили уши.