Одри Ниффенеггер - Жена путешественника во времени [litres]

– Вы его знаете? – спрашивает Люсиль.

– Конечно. Он и мой отец сидят рядом.

– Сидят рядом?

– Ну… Первая и вторая скрипка.

– Ваш папа скрипач?

– Да.

Я смотрю на Клэр, которая уставилась на мать с выражением, будто хочет сказать: «Не позорь меня».

– И он играет в Чикагском симфоническом?

– Да.

Лицо Люсиль заливается розовым цветом; теперь я понял, в кого Клэр так краснеет.

– Думаете, он мог бы послушать записи Алисии? Если мы ему дадим кассету?

Я мрачно надеюсь, что Алисия окажется очень, очень хороша. Люди постоянно забрасывают отца кассетами. Вдруг мне приходит в голову идея получше.

– Алисия ведь виолончелистка?

– Да.

– Ей учитель не нужен?

– Она учится у Франка Уэйнрайта в Каламазу, – вмешивается Филип.

– Просто я мог бы отдать кассету Йоси Акаве. Один из его студентов только что уехал играть в Париж.

Йоси – классный парень и первый виолончелист. Я знаю, что он хотя бы послушает пленку; отец же, который не преподает, ее просто вышвырнет. Люсиль в восторге; кажется, даже Филип доволен. Клэр вздыхает с облегчением. Марк ест. Двоюродная тетушка Дульси, с розовыми волосами, худенькая, вообще не участвует в разговоре. Может, она глухая? Я смотрю на Шерон, которая сидит слева от меня и не сказала еще ни слова. Она выглядит потерянной. Филип и Люсиль обсуждают, какую пленку мне дать. Или, может, пусть Алисия запишет новую? Я спрашиваю Шерон, впервые ли она здесь, и она кивает. Только я собираюсь задать ей следующий вопрос, как Филип спрашивает меня, чем занимается моя мать, и я моргаю, смотрю на Клэр: «Ты им ничего не рассказала?»

– Моя мама была певицей. Она погибла.

– Мама Генри – Аннет Линн Робинсон, – тихо говорит Клэр.

С таким же успехом она могла сказать, что моя мама – Дева Мария. Лицо Филипа расцветает. Люсиль в волнении размахивает руками.

– Невероятно… просто невероятно! У нас есть все ее записи… – Und so weiter .

Но потом Люсиль говорит:

– Когда я была молода, я ее встречала. Отец водил меня послушать «Мадам Баттерфляй», и он знал человека, который после концерта смог отвести нас за сцену, мы пришли в ее гримерную, и она была там, и столько цветов! И с ней был маленький мальчик – боже, это были вы!

Я киваю, пытаясь прийти в себя.

– Как она выглядела? – спрашивает Клэр.

– Мы на лыжах кататься пойдем? – вмешивается Марк.

Филип кивает. Люсиль улыбается, она вся ушла в воспоминания.

– Она была такая красивая – в театральном парике – длинные черные волосы, и она щекотала ими сына, дразнила его, а он танцевал по гримерной. У нее были такие красивые руки, она была примерно моего роста, такая стройная, и она была еврейка, но я думала, что она больше похожа на итальянку… – Люсиль обрывает себя, прижимает руку к губам, взгляд упирается в мою тарелку, на которой ничего нет, кроме нескольких горошин.

– Ты иудей? – довольным голосом спрашивает Марк.

– Наверное, если бы захотел, я бы им стал, но никто на это не обращал внимания. Она умерла, когда мне было шесть, а отец раньше принадлежал к епископальной церкви.

– Ты очень на нее похож, – вмешивается Люсиль, и я ей благодарен.

Этта убирает наши тарелки, спрашивает Шерон и меня, пьем ли мы кофе. Мы оба отвечаем «да» так страстно, что все семейство Клэр начинает смеяться. Этта улыбается нам материнской улыбкой и через несколько минут ставит перед нами поднос с источающими пар чашками кофе. Мне приходит в голову, что, в общем, все идет неплохо. Все разговаривают насчет катания на лыжах, погоды, мы встаем, Филип и Марк выходят в коридор; я спрашиваю Клэр, собирается ли она кататься, Клэр пожимает плечами и спрашивает, хочу ли я. Объясняю ей, что не умею и учиться не хочется. Она решает все же пойти, после того как Люсиль просит кого-нибудь помочь ей с креплениями. Когда мы подходим к лестнице, я случайно слышу слова Марка: «…невероятное сходство…» – и улыбаюсь про себя.

Позднее, после того как все ушли и дом затих, я выбираюсь из своей холодной комнаты в поисках тепла и кофе. Прохожу через столовую в кухню и там натыкаюсь на потрясающее разнообразие стаканов, столового серебра, выпечки, очищенных овощей и сковород. Кухня выглядит как в четырехзвездочном ресторане. Посреди этого великолепия стоит Нелли, спиной ко мне, и напевает «Рудольф, красноносый олень», причмокивает пухлыми губами, машет наметкой в сторону черной девочки, которая молча показывает на меня. Нелли поворачивается и улыбается широкой беззубой улыбкой и потом говорит:

– Что вы делаете в моей кухне, мистер бойфренд?

– Я хотел узнать, не осталось ли немного кофе?

– Осталось? Вы что думаете, я держу кофе весь день, пока он вусмерть не выдохнется? Вон, сынок, убирайся и сиди в гостиной, позвони в звонок, и я сделаю тебе свежий кофе. Разве мама не учила тебя заказывать кофе?

– Вообще-то, мама не очень хорошо готовила, – говорю я ей, приближаясь к центру водоворота; запах чудесный. – Что вы готовите?

– То, что ты нюхаешь, – это индейка Томпсона, – отвечает Нелли.

Она открывает духовку, чтобы я посмотрел на огромную индейку, которая выглядит так, будто выбралась из Большого чикагского пожара [58] Бушевал три дня в 1871 г., унес жизни трехсот человек. . Она абсолютно черная.

– Не смотри так подозрительно, сынок. Под этой корочкой – самая лучшая индейка на этой планете.

Мне хочется ей верить: аромат просто великолепный.

– Что такое индейка Томпсона? – спрашиваю я, и Нелли начинает расписывать магические свойства индейки Томпсона, изобретенной Мортоном Томпсоном, репортером, в 1930‑е годы.

Очевидно, производство этого дивного зверя требует длительной набивки, сшивания и переворачивания. Нелли позволяет мне остаться в кухне, пока она готовит кофе, вытаскивает индейку из духовки, сажает ее на спину и артистично поливает сидровым соусом, прежде чем засунуть обратно в печь. Возле раковины в большом пластиковом тазу плавают двенадцать больших омаров.

– Домашние любимцы? – поддразниваю я, и она отвечает:

– Это твой рождественский ужин, сынок. Хочешь выбрать кусочек? Ты ведь не вегетарианец, нет?

Я уверяю, что, конечно, нет, что я хороший мальчик, который ест все, что предложат.

– Никогда бы не подумала, ты такой худой, – отвечает Нелли. – Я тебя откормлю.

– Поэтому Клэр и привезла меня сюда.

– Хм, – хмыкает Нелли, польщенная. – Ну хорошо. А теперь убирайся, чтобы я могла продолжить. Вот.

Я беру большую чашку ароматного кофе и бреду в гостиную, где стоит большая рождественская елка и горит огонь. Комната выглядит как реклама дизайнерской фирмы. Я усаживаюсь в оранжевое кресло у огня и просматриваю стопку газет, когда кто-то говорит:

– Где вы взяли кофе?