Хелью Ребане - Выигрывают все [сборник рассказов]

— Вот именно! Он это заслужил! — повторяет Моника.

Правая щека Тренкма нервно подергивается.

— Пойдем покурим, — предлагает Прийт. Эта сакраментальная фраза знаменует начало каждого рабочего дня и разбивает его потом на коротенькие отрезки.

Мы с Прийтом выходим в коридор. За дверью нашего отдела лестничная площадка. Отсюда на первый этаж ведет каменная лестница. На стене висит поблекшая табличка с надписью: «ЗДЕСЬ МЫ НЕ КУРИМ». Под нею рисунок: рука, держащая трубку, перечеркнутая красным крестом. Здесь мы курим.

Мы зажигаем сигареты, облокачиваемся на перила и смотрим вниз, в лестничный пролет.

Меня поражает количество лысин в нашем институте. Вот и сейчас чей-то гладкий череп сияет у поворота лестницы. Моя рука машинально поднимается. Я щупаю свою голову. Да-а. Маленькая, всего лишь с пятак, но все-таки лысина.

— Подсунул тебе свою диссертацию? — спрашивает Прийт.

— Да.

— Не вздумай читать.

— Почему?

— Я читал одну часть. Все никак не мог понять, что это за енвансы, которые Эндрик советует учитывать.

— Енвансы?

— Ну да. Думал, опечатка. Подошел к Эндрику. Он говорит: все правильно, енвансы. Оказывается, это у него нюансы.

Дверь открывается, и к нам подходит Моника.

— Авторитет растет. — Моника шлепает Прийта по животу. Прийту всего тридцать два года, но волосы его заметно поседели, и он успел отрастить себе животик.

— Дура, — обижается Прийт.

Он вообще легко обижается. Он был отличником в школе, получал повышенную стипендию в вузе и все еще не может привыкнуть к мысли, что из него так и не получилось ни Гаусса, ни Лобачевского. Получился старший научный сотрудник без степени в НИИ, расположившемся в здании, вскоре идущем на снос. Прийт проводит свою единственную жизнь, покуривая и разглядывая унылый лестничный пролет. Кроме того, его квартирные условия оставляют желать лучшего. Прийт разочарован в жизни и постепенно становится мизантропом.

— От дурака слышу, — парирует Моника и поворачивается ко мне.

— Подсунул тебе свою ахинею? — спрашивает она.

— Ага, — говорю я.

— Запасись запятыми и прочими знаками препинания, — советует Моника.

— Дед был вчера опять поддатый, — сообщает Прийт, игнорируя Монику.

Дед — вечная тема Прийта. Прийт живет в двухкомнатной квартире. В одной комнате он, его жена и семилетний сынишка. В другой комнате дед, второй муж умершей бабушки Прийта. «Он мне даже не дедушка», — любит подчеркнуть Прийт. Бабушка умерла, а дед, которому уже семьдесят восемь, и не думает.

— Да? — Я пытаюсь пустить колечко дыма, но ничего не получается.

— Никак не пойму, зачем человеку жить так долго!

— Оставь деда в покое, — говорит Моника.

— Он мне даже дедушкой не приходится. — Прийт обращается только ко мне.

— Да? — в который раз удивляюсь я.

«Мы должны учитывать следующие параметеры», — читаю я в диссертации Эндрика и зачеркиваю лишнее «е». Эндрик встает и выходит, держа папку под мышкой. Он идет к нашему художнику заказывать графики, иллюстрирующие диссертацию.

Тренкма перестает писать, поднимает глаза.

— Мати, — его длинные тонкие пальцы барабанят по столу, — что ты там читаешь?

— Диссертацию Эндрика, — отвечаю я невинно.

Тренкма опускает глаза и переплетает пальцы. Всегда, когда ему приходится говорить что-то неприятное, он прячет взор и сплетает и расплетает пальцы.

— Я не считаю это н е о б х о д и м ы м, — произносит он крайне официальным тоном.

Я откладываю бумаги Эндрика и берусь за программу. Эту программу Эндрик использует позже в своей диссертации.

Когда меня принимали на работу, Тренкма отдал меня в распоряжение Эндрика. Позже я догадался, что у него были на этот счет определенные соображения. Во-первых, Эндрик числился заведующим сектором. Очевидно, что у завсектором должен быть сектор, которым надо заведовать. Этот сектор появился в моем лице. Во-вторых, я был новым сотрудником, и существовала некоторая вероятность, что я свою работу, то есть часть работы Эндрика, завалю. Но теперь Тренкма начал сожалеть о своем решении, принятом год назад. Он не может спокойно наблюдать, как я пишу программу для Эндрика. Программа продвигается неплохо.

Дверь открывается, и входит Эха. Она вечером работала на машине и имеет право отдохнуть, но все-таки приходит уже к десяти. Ее лицо порозовело от быстрой ходьбы. Эха мчится на работу, как другие женщины мчатся в универмаг за импортными сапогами. Она маленькая, пухленькая, деловитая и энергичная.

Она вешает плащ на вешалку и подходит ко мне:

— Привет. Пойдем покурим?

Дым струится к потолку.

— Брось ты этого Эндрика, — говорит Эха. — Приходи лучше нам на помощь.

Ей тридцать два, но она уже заведует сектором. Я уверен: если бы Эха захотела стать летчицей, она обязательно стала бы. Но у нее другие интересы. Она родилась программистом. Она с удовольствием рисует блок-схемы, азартно высчитывает необходимый объем памяти. Благодаря ей наш отдел получил заказ от одной солидной организации. Под ее руководством создается информационно-справочная система.

Эха торопливо курит. По-видимому, думает уже о работе. На мгновение ей вспоминается мое молчаливое присутствие.

— Брось ты эту программу. Все равно он не защитится.

— Почему же? — спрашиваю я, самым бесстыдным образом притворяясь наивным. Эха попадается на крючок.

— Для того чтобы стать доктором, надо сказать новое слово в науке. А для Эндрика даже записать старое представляет непреодолимые трудности.

В этот момент я вижу лысину Эндрика, поднимающегося по лестнице. Эха тоже замечает его и умолкает.

Эндрик подходит к нам. Широкое лицо его победоносно сияет. В руках он держит большой белый рулон бумаги.

— Здравствуй, Эха! — сердечно восклицает он.

— Здравствуйте.

Эндрик разворачивает рулон. Это иллюстрация к диссертации. А именно — схема мультипроцессора.

— Ну как? — Вопрошает он.

— Мило, — дипломатично кивает Эха.

Эндрик поворачивается ко мне.

— Красиво, а?

— Красиво, — соглашаюсь я.

Эндрик уходит в отдел. Бедняга, думаю я. Пусть бы он хоть курил. Курение сближает людей и помогает легче переносить удары судьбы.

— Похоже, Эндрик считает, что за рисунки художника ему присудят степень доктора, — говорит Эха.

— И к тому же он не курит, — говорю я.

— Что? — Удивляется Эха.

Двенадцать часов. Программа готова. Теперь отдать на перфорацию, и можно начинать отладку. Я бегом спускаюсь по лестнице. Навстречу мне поднимается Деа Ланге. Невозмутимая, как всегда. Раньше двенадцати она не приходит.

— Привет. Куда бежишь? — спрашивает она.

— Несу программу на перфорацию.

— Приходи. Покурим.

Я возвращаюсь. Деа стоит, опираясь на перила. В руках у нее пачка сигарет. Она невозмутима, иронична, и кажется, что ей все надоело. Может, и она хотела когда-то стать кем-то другим? Ей тридцать девять, она старший научный сотрудник. У нее симпатичный муж и восьмилетний сын, который своими насморками и бронхитами не дает ей больше трех недель подряд ходить на работу. Когда-нибудь я спрошу у нее, кем она хотела стать.