Владимир Лизичев - Москва — Маньпупунёр. Том II

Чтоб ты по небу хоровод водило

В восьми лучах, как научил Сварог.

Придёт жара и слепни с комарами,

Но всё потом и лето надоест,

и осень листья понесёт ветрами

как хорошо, что смены эти есть.

Солнце на время остановилось и замерло в ячейке решётки на окне, к пению воробьёв прибавились шуршание и гудки движущейся в городе кавалькады машин, трамваев и прочих источников звука большого городского бензиново-электрического оркестра под руководством другого строителя в кепке. Деревья и иная зелень тихо шелестели, беззвучно вырабатывая хлорофилл, при участии которого осуществлялся процесс фотосинтеза.

День расцветал яркими красками новых современных зданий, рекламных щитов и улыбками молодёжи, распространяя среди спешащих по своим делам москвичей, гастарбайтеров и гостей столицы флюиды радости и уверенности, что скоро все наладится и будет хорошо, как в детстве, когда мама вела за руку, и весь Мир был добрым.

Обитатели палаты разошлись по кучкам. В одной сидели Денисов (Хохол), Художник и Чикатило, а рядом Творог и Мыза (Зубнюк), причём последний сидел на единственном табурете в палате, вросшем креплениями в пол.

«Вот Вы мне ответьте уважаемый, да оставьте в покое мух, никто кроме Вас их не тронет, дрозофилов поганых. Вы ответьте, чем в деревне лучше, чем в городе то. Что плохо знаете деревню? Так я Вам сам, вот что скажу, в деревне дышится не так, там воздух навозом пахнет, там по субботам все в баню ходят, чистые разумеете. А питание, один каравай с пылу, с жару, а запах, запах какой. А сало, слышь Хохол, какое там сало, с прожилками мяса, с запахом трав». Художник мечтательно задрал нос. «Краски там ярче. Ух, какие краски. Поле пшеничное, помню, на пленэре писал в академии. Я понимаю Дега и Моне, у него в Живерни такой же жёлтый, как я тогда искал. Но, что позволено Зевсу …, впрочем, Вы это уже слышали, кажется, я вчера уже говорил».

«А что город, жара, тоска и уныние, серость. Все спешат, толкаются зачем-то, и не знают сами зачем. Даже пьют в городе, чтоб побыстрее, давятся. А в деревне как?». Тут он вспомнил о том, что разговоры на тему употребления в данном заведении не приветствуются, более того строго запрещены, можно и схлопотать. Всё же вольная натура художника одержала верх над прозой бытия, он уже твёрдо решил продолжить и открыл было рот, дабы воздать должное деревенской бесшабашной пьянке, но не вышло.

В разговор, услышав краем уха оду деревне, пропетую Мазилой — второе прозвище Художника, вступил Творог.

«Ты вон Ивана Порфирьевича спроси. У него на стройке деревенских полно вроде. Каждый божий день на электричках из области ездят. Работы там нет, краски, на что покупать будешь, да и не купишь, их там нет. За всем в Москву и прут. Навоз говоришь, так там его по колено, не знают, куда и девать. Каравай, ты, где его видел, на картине Репина-Лепилова Горбатого, там давно городской хлеб едят, булка или батон нарезной называется.

После такой поддержки, решает проявить активность и Чикатило — «А я что говорю зимой холод собачий, его передёрнуло (видимо вспомнил, как мёрз в пещере). А надо за дровами во двор идти, а их поди, уже спёрли, вот так вот, взяли», радостно закончил он.

Тот с кем шёл спор — Хохол (Денисов), один сидел безучастный ко всему, он исполнял роль благодарного оппонента, поскольку молчал весь погружённый в свои мысли о страшной угрозе, которая грозит всему человечеству от переносчиков заразы больших зелёных мух. «Что-то надо было делать, пора прекращать пить, привлечь телевидение, прессу. На стройке ведь опять двадцать пять, начнутся авралы, комиссии, в итоге пьянки». И зачем только, он пошёл в строительный? Надо было в биологи, к чему душа лежит. Послушал родителей и, всю жизнь мается, ломается теперь.

Но и тут последнее слово осталось за Сергеем Сергеичем. Мызик с детства привык диктовать слабейшим соплеменникам, как и что говорить и делать, да и вообще диктовать.

«Нихрена вы интеллигенция в жизни не усекли. Хорошо жить в городе и в деревне, где у вас дом с бабой, бассейном и газом, а паче чаяния тёплый сортир, чтобы хозяйство от простатита сберечь. Вот так-то», самодовольно заключил он и потряс рукой хозяйство, как бы показывая, что с этим у него всё в порядке. Далее последовало «Гы-Гы-Гы» — в три глотки. Затем лицо Мызика сделалось значительным и распорядительным.

«Ну, всё кончай базар. По-моему, бугры идут!».

В коридоре послышался шум, и после в палату неспешно вползла, как из банки сметана, плотная волна врачей во главе с главврачом — небожителем. Больным при обходе, было предписано, находится при койках, потому кто лежал, кто сидел, свесив ноги в кожаных тапочках, но все чего-то ждали.

Ждать это вообще такая русская народная забава. Суть её в следующем: один раздаёт; другие ждут; кто первым не выдержит, тот и проиграл; все равно ни те, ни эти ничегошеньки не получат; все уже разворовали и раздали по своим.

Рядом с Иваном Петровичем, бывшим ещё год тому назад заместителем у Лепецкого, суетились лечащие и заведующие отделениями.

Представлял больных в палате №3/3 лечащий доктор, худенький очкарик, всего как полгода в этом качестве. Он только едва что-то начал мямлить, как его перебил громкий басовитый глас главврача, человека большой комплекции и достоинств, видимо долгие годы выращивающего «свой трудовой мозол» или курдюк, — «Здорово молодцы!».

На что откликнулся лишь Денисов, тонюсеньким мышиным писком — «Здравствуйте доктор». И при этом посмотрел на Мызика, дескать, вот, я про тебя сейчас все и расскажу.

На что Сергей Сергеевич (Зубнюк), не стерпев такой наглости и шантажу, тут же ответил стахановским пролетарским незамысловатым жестом, стукнул, положив правую руку со сжатым кулаком на изгиб левой, так что её сжатый кулак взметнулся ввысь, словно кол в …, ну Вы поняли куда.

Заметив сие, и приняв жест больного, на всякий случай на свой счёт, главврач отреагировал немедля. Прежде Казаков ехидно так, поинтересовался, — Кто тут главврач — он или кто-то другой? Камарилья присутствующих в один голос подобострастно подтвердила, что он. Конечно он!

Тогда последовал следующий посыл — если он, то «… Почему к его Главного врача обходу, больной находится в состоянии растормаживания кататонического ступора, характерного для деструктивной фазы с прогредиентным течением заболевания, трансформированного в приступообразное параноидное состояние?».

«И почему!!! К нему до сих пор не применены меры медикоментозного лечения с целью блокады манифестации шизофренического процесса». Все в адрес скукоженного лечащего врача. Лицо последнего вытянулось и посерело, словно старый картофель из подпола. Лица остальных приняли одинаково уничижительно-виновато-одухотворённое выражение. Дескать, мы разделяем, но не такие мы, мы бы ни в жисть! А вот он не смог, подкачал. А коллектив у нас в целом здоровый!