Михаил Харитонов - Золотой ключ, или Похождения Буратины

Патом Джим палюбил ящирочку Шерешерочку и жил с ней а Джо брезговал. Баба Всё таки. Но мы ни стали сцорица изза Бабы.

У ящирочки были деньги она Купила домик вот этот и поле. Мы тут по хозяиству табак разводили. Хорошо жили даже эликтраплету купили и Марозилку. Шерешерочка разьелася и стала Толстая. Штобы пахудеть

стала многа курить и Здохла. Оказыца ей нельзя было стока курить арганизм не принемал. А мы адни остались здеся жить.

Никто нас ни трогал но сама сабой преклучилась Бида. Джо палюбил Джима а Джим палюбил Джо. Но мы не можем вафлить патамушта не датягивамси. Ни верзоху сифонить потому что у Нас одна попа на двоих и ту не достать. Очень мы от этой любови страдаим и Больше так жить не можим. Многа в жызне тёмного без веры без надежды вроде дролечка рядом а в Попе пусто. Пальцым кавыряца что ли. Да развеж это любовь?

И в подполе муравеи завелись совсем Жития от них нет. Хорошо ишо табак не едят но нас Кусают ночью шо жуть. Мы их тровили ядом но безполезна. Савсем замучели муравеи.

И теперь мы с жизинью Простились. Может Дочка Матерь нас разоединит чтоб мы соиеденились навечна и стали Дролечками. А муравеев у Дочи в Лоне нету патамушта Она их до себя не Дапускаит.

В смерте нашей просим никово Нивинить. Мебель и пасуду раздали соседам пущай Пользуюца. В кухне оставили бутылку Вотки для сибя вдруг не хватет. Бутылку ни трогаити. Если чиво у нас в подпале самагону пално Ево бирите естли ишо не взял кто. Ещё мыло домашнее нимнога Осталось. Но его муравеи наверно сьели.

– Дай почитать, – Арлекин отнял у него листок, проглядел и сразу полез в подпол. Там действительно нашлись четыре бутылки с мутной жидкостью. Он запихнул их в мешок и туда же положил водку из морозильника. Чтить чью-то волю, особенно волю покойника, он не собирался.

Минут через пятнадцать оба сидели в телеге, перед каждым лежал кусок освежёванной пигалицы. Пьеро сел на самый край и разлил холодную водку по стопкам.

– Ну, – сказал Арле, – помянем мужика. – Хоть и дурак он был и писал безграмотно, а всё-таки наш. Пидарас.

– Жизнь торопил, но чувствовать умел, – добавил Пьеро, нюхая стопку. Ничем вроде не пахло, но ему что-то не нравилось, неприятное щемящее чувство в основании позвоночника не отпускало.

– Ну, Дочь ему Матерью, – закончил Арлекин, которому хотелось побыстрее холодной водки и покурить. Не дожидаясь Пьеро, он опрокинул стопарь и зажевал пигалицей.

Через несколько секунд он внезапно сбледнул с лица, скрючился и упал на подстилку, пытаясь засунуть себе пальцы в рот. К сожалению, рвотный рефлекс у него давно атрофировался из-за привычки к глубокому минету.

– Отжава! – прохрипел он. – Жделай чтоб я блеважул!

Пьеро и сам видел, что Арлекину нужно срочно прочистить желудок. Он сконцентрировал эмополе и попытался представить себе что-нибудь физически отвратное – тухлятину какую-нибудь. Стало противно, но не очень. Эмо-импульса не получилось.

– Пиждж! – простонал Арле, корчась. – Пжозых!

В голове растерянного Пьеро пронёсся вихрь мыслей, идей, наитий и ещё всякой поебени. Пока не пришёл тот единственный образ, который был нужен здесь и сейчас. Он представил себе голую Мальвину, возвращающуюся от Артемона. И свои при этом чувства.

Напси стошнило в солому. Арапчата мощно срыгнули. Спящая коломбина издала во сне долгий, мерзкий звук.

Арлекина, при всей его малочувствительности, тоже пробило. Он только и успел, что метнуться к борту телеги.

– Вожы, – попросил Арле, всё ещё содрогаясь.

Через десять минут немного отошедший Арлекин уже разливал по тем же стопкам самогон, чуть раньше опробованный на коломбине и першеронах. Коломбина назвала напиток «гадостью», но вроде не траванулась. Кони сначала отнекивались – однако потом рыжий першерон всё-таки дал влить в себя стопашку. Ничего плохого с ним не случилось, только глазки заблестели. В результате самогон был признан годным.

– Твоё здоровье, – вежливо сказал Пьеро.

– Будем, – согласился Арлекин, закидываясь и прислушиваясь к ощущениям. На этот раз хорошо пошло. Педрилка закусил яблочком и почувствовал, что треволнения позади и жизнь снова налаживается.

– А ведь этот Грегорюк, – говорил Пьеро, обгладывая косточки пигалицы, – предупреждал. Ну что бутылку оставили для себя. И эти стопки валяющиеся. Можно было догадаться, что это отрава.

– Догадаться, как же, – Арлекин ещё выпил. На Пьеро он старался не смотреть. – Просто скобейда гнойная. Отравить водку – это, я считаю, ваще… – он задумался, с чем бы сравнить такое отвратительное преступление, но подходящего слова в своём лексиконе не обнаружил. – Мог бы и повеситься.

– На двух шеях? – уточнил Пьеро. – Как ты это себе представляешь технически?

– Или утопиться, – не сдавался Арле.

– Где? – поинтересовался поэт.

– Ну не знаю. Всё равно скобейда. Хоть и пидор.

– Не пидор, а бисексуал, – поправил его Пьеро. – С ящеркой-то он жил?

– Это какой? Джо? Вот от него-то всё гадство, – рассудил педрилка.

– Нет, это Джим, – вспомнил поэт.

– Дочь с ними, позорниками… Буэээ… Извини, опять эта твоя картинка. Насчёт Мальвины. Как ты вообще такое терпел?

– А я не терпел, – Пьеро грустно улыбнулся. – Я её любил. И сейчас люблю… наверное. Ну и ненавижу, конечно. Потому что Мальвина – дрянь, а любовь – это любовь. Диалектика чувств, знаешь ли. Odi et amo, nec possum dicere quare [23] «Ненавижу и люблю, не могу сказать почему» ( лат .). Пьеро случайно соединил два катулловских стихотворения: двустишие, посвящённое возлюбленной поэта, и его же эпиграмму на какого-то несимпатичного римского мужика. . Напси, самогон будешь?

– Не-а, – слепой пёсик помотал головой. – У меня не самогонное настроение. Мне бы сейчас портвешочку. Или этого… аквави та.

– А что такое аквавит? – заинтересовался Пьеро. Он знал, что калуша набила Напсину голову самыми неожиданными познаниями, и регулярно просвещался через это.

– Не знаю. Но это… это что-то такое… святое, наверное, – подумав, сказал пёсик. – Чувствую, но обосновать не могу, – пожаловался он.

Пьеро задумчиво кивнул.

– А что такое святое? – ляпнул Арле. Самогон уже начал оказывать своё обычное действие.

– Святое, – наставительно сказал Пьеро, – этого того!

– Того чего? – переспросил Напси.

– Которое в высокой глы би то зы бит эвон, то не зы бит! И нет святее ничего! – провозгласил поэт.

– А у меня другое мнение, – заявил пёсик. – По-моему, оно не в высокой глы би. А в глубокой вы си.

– То виснет э вон, то не виснет, – закончил Пьеро. – Да, это оно. Это тоже оно.

Арлекин растянулся на подстилке, сдул с губы яблочную косточку. Она описала сложную траекторию и спланировала ему же на нос.